Лики Японии - Берндт Юрген. Страница 10

Однажды после переговоров с администрацией отеля по поводу вечернего купания и последующего ужина для большой группы туристов у меня оказалось несколько свободных часов, и я отправился побродить по снегу, пока не набрел на маленький храм, вплотную примыкавший к крутой горе. К стене была прикреплена плита, повествующая об истории основания деревни.

В 1874 году, сказано там, японцам, появившимся в этой суровой местности (освоение Хоккайдо — второго по величине из четырех главных японских островов с площадью 79 тысяч квадратных километров — началось лишь в прошлом веке, но особенно интенсивно оно осуществляется в наше время), коренные жители, айны, поведали о чудодейственных источниках, целебные свойства которых они проверили на оленях, наблюдая, как быстро заживали в воде их раны.

Во время прогулки я встретил троих мальчиков, на пару лет постарше, чем мой недавний знакомый в метро. Несколько удивленно оглядев меня, они принялись непринужденно болтать между собой. Я попытался вмешаться в их разговор.

— Гм, похоже, он нас понимает, — заметил один из мальчиков.

Мы немного побеседовали. Я отвечал на их вопросы, но больше расспрашивал сам и вскоре знал о них почти все. Одному из них вопрос о «гайдзине», как мне показалось, был не совсем ясен. Возможно, он впервые в жизни встретился с «человеком извне». Вдруг мальчик спросил:

— Ты понимаешь по-японски?

И это после того, как мы более получаса говорили на этом языке. Я вновь тогда вспомнил мальчика в метро и его мать. Почему она тогда одернула сына? Не потому ли, что в те дни все жители Саппоро чувствовали себя гостеприимными хозяевами?

Здесь же, в Саппоро, со мной произошел еще один случай. После театрального представления в заново отстроенном городском павильоне я стоял в фойе среди друзей из Токио — театральных деятелей. Мы обсуждали, как лучше провести вечер. Ко мне подошла девушка лет шестнадцати-семнадцати, — возможно, ученица старших классов средней школы. Она беспрерывно кланялась и говорила тихо, нерешительно. Вначале я никак не мог понять, что ей нужно и потому стал оглядываться, ища помощи. Постепенно до меня дошел смысл ее слов: она просила прощения. Но за что, ради всего святого?! Оказывается за то, что уважаемые гости из дальних стран должны были претерпевать столько неудобств, ибо не все получилось так хорошо, как того хотели жители Саппоро, пригласившие гостей. И она протянула мне красочный плакат-рекламу о выставке резьбы по дереву, которую я уже несколько дней назад посетил, получив истинное удовольствие, и прежде чем я успел поблагодарить девушку и заверить ее, что о неудобствах не могло и не может быть и речи, что, напротив, мы глубоко тронуты оказанным нам гостеприимством, она исчезла.

Что было в душе у девушки, не знаю. При всей спонтанности ее поведения оно тем не менее было тщательно продумано. Я был поражен и даже тронут, а мои японские друзья, которые присутствовали при этом разговоре, делали вид, что это так и должно быть.

В августе 1958 года, во время моего первого краткого пребывания в Японии, мне хотелось проверить на деле все о чем я узнал и прочитал о ней, о чем мне рассказал учитель. И все равно меня подстерегали неожиданности. Вот одна из них, возможно не столь существенная, но достаточно типичная для Японии. Мне говорили, что сакэ пьют теплым из маленьких фарфоровых чашечек. Первое в своей жизни сакэ я заказал в небольшом баре на знаменитой Гиндзе (это не улица, как я думал, а целый квартал), и мне вскоре подали наполненный почти до краев стакан величиной с кружку для полоскания зубов. Откуда мне было знать, что его содержимое было сакэ! Вспомнив выдержку из опубликованной в 1912 году книги Бернхарда Келлермана «Прогулка по Японии» (к большому сожалению, сегодня полностью забытую), что вкус сакэ напоминает смесь шампанского с хлороформом, я подумал, это мне из любезности подали стакан воды, чтобы я мог запить сакэ водой и как можно скорее избавиться от вкуса хлороформа. Поэтому я терпеливо продолжал ждать свое сакэ, пока ко мне не подошла «хостесса», точнее, «хосутэсу» — так называются официантки в японских барах, которые присаживаются к каждому посетителю, ибо японец идет в бар один, без женщины, — и спросила, не хочу ли я осушить свой стакан сакэ, что я и сделал, не почувствовав вкуса ни хлороформа, ни шампанского, после чего пулей выбежал из бара.

Позднее, намного позднее, я пил слегка подогретый сакэ из крошечных, величиной с наперсток, чашечек. Лишь тогда я понял, сколько допустил оплошностей при первом моем знакомстве с сакэ. Самая грубая из них состояла в том, что я заказал его именно в баре, а там обычно пьют виски. Сакэ же пьют во время еды, но, чтобы отведать блюда японской кухни, идут отнюдь не в бар, оборудованный по западному образцу. Однако служащие бара были достаточно деликатны, чтобы не говорить чужестранцу: «Сакэ у нас нет!» Вместо этого кто-то из них принес, видимо, из соседнего бара бутылку сакэ и налил в стакан, предназначенный для виски, так как чашечки для сакэ не значились в инвентарном списке этого бара.

В те же августовские дни моего первого пребывания в Японии мне посчастливилось посетить в Киото одно из самых замечательных произведений классической японской архитектуры и садового искусства, Кацура-рикю, — бывший летний дворец императора. И по сей день он находится в личной собственности императорского дома, поэтому осмотр его дозволен лишь с особого разрешения. Только я принялся фотографировать несколько особо изящных деталей главного здания, как гид нашей экскурсионной группы разразился безудержной бранью. Смутившись, я стал наблюдать за красным, как рак, разъяренным гидом, выкрикивавшим ругательства. То, что брань была адресована именно мне, до меня дошло не сразу. Лишь позднее какая-то добрая душа объяснила мне содержание тирад, изобилующих выражениями, с которыми в процессе обучения в вузе не сочли нужным познакомить даже студентов, изучавших японский язык. Я не запомнил ни одного из этих слов. Но дело было не только в бранных выражениях, которых в японском языке насчитывается не слишком много, а в том факте, что на тебя грубо накричали. Потом я убедился, что даже японцам не чужды сильные эмоции (особенно во время политических дебатов). С тех пор больше на меня никто не кричал. А тогда произошло вот что. Фотографируя в саду, я нечаянно сошел с дорожки и ступил на газон. Этого было достаточно, чтобы на меня полился поток оскорблений. Выходит, столь высоко превозносимая японская вежливость все же имеет границы? И, очевидно, при определенных обстоятельствах эти границы резко суживаются?

Мне никогда не приходилось слышать, чтобы в общественном транспорте, даже если он набит настолько, что невозможно стоять на двух ногах, люди оскорбляли друг друга. Конечно, иногда у кого-нибудь вырвется «бакая-ро!» («дурак»), но не больше. Однако именно в общественном транспорте сталкиваешься с японцами (в основном мужчинами 20–45 лет), которые ведут себя с чрезмерной заносчивостью и бесцеремонностью, шокирующими окружающих. Они могут принадлежать к любой социальной группе и иметь различное образование, но это прежде всего лица, которые сами себя охарактеризовали бы как «сарари мэн». Слова эти английского происхождения, только в английском языке нет выражения salary man. Оно, вероятно, образовано в самой Японки, как и многие другие понятия, которые, как полагают, английского или американского происхождения, а на самом деле — «джэплиш» («японский английский»). Но подробнее об этом несколько позже. Под «сарари мэн» подразумевают человека, живущего на жалованье конторского служащего. Кое-кто из них находился, и даже довольно длительное время, за границей, и большинство имеют высшее образование, закончили колледж или даже университет. Насколько приветливо и подобострастно они порой относятся к «белому» иностранцу, настолько же заносчиво или с полным безразличием — к своим соотечественникам.

Их поведение шокирует еще и потому, что оно резко контрастирует с распространенной в Японии сдержанностью, скромностью, любезностью, чрезмерной застенчивостью и робостью. Если изучать психологию японцев, то можно прийти к выводу, что подобное ухарское поведение порождено не столько излишней самоуверенностью, сколько чувствами прямо противоположными — неуверенностью, а порой и отчаянием. Или это реакция на постоянные раздражители — нервное перенапряжение, сверхстрессы. Любопытно было бы понаблюдать за теми же мужчинами, когда они в своих конторах разговаривают с шефами!