Лики Японии - Берндт Юрген. Страница 48

Конечно, не похоже было, чтобы я производил впечатление, будто сам не в состоянии купить себе банку апельсинового сока, но дело было не в том. Будучи человеком посторонним, я оказал даме услугу и невольно сделал ее своей должницей, ей теперь следовало отблагодарить меня. Для нее чувство долга не исчерпывалось лишь словом благодарности.

Если один человек в Японии оказывает другому какую-нибудь услугу, последний обязан ответить тем же. «Он» и «онгаэси» — «благодеяние» и «ответное благодеяние» — понятия нерасторжимые и играют в жизни как отдельного человека, так и всего общества огромную роль. Для пожилой дамы в кимоно было очевидно: я имел право на ее благодарность. Доказывать ей обратное было бы бесполезно: она не поняла бы, ибо то, что она сделала, — нечто само собой разумеющееся.

Это соответствовало системе социальных норм поведения, этическим правилам, церемониалу, предписывающим следовать неписаным законам «гири» («чувство долга и выполнение обязанностей»), а также «ги» («принцип правильного поведения»), и тут не требуются никакие логические умозаключения. Жизнь в Японии пронизана «гири». А «гири» — это поведение человека в соответствии с его положением внутри группы и в обществе в целом. Лояльность и почтительность к тому, кто стоит над индивидом, требуется во имя «гири». Во имя «гири» ожидается и благодарность. Кто нарушает «гири», лишается социальной репутации и теряет свое лицо. В рамках этики, ориентированной больше на чувство стыда, чем на совесть, в обществе, в котором жизнь протекает в группах, а не в безликой массе и в котором любой проступок члена группы может бросить тень на авторитет всей группы, это имеет большое значение.

Японские нормы межличностных отношений не сообразуются с мыслью о всеобщем равенстве, ибо они основываются на модели пирамидальной иерархии. Лояльность и подчинение авторитету — величайшие добродетели. Неравенство само по себе следует принимать как закон природы, притом что это неравенство не воспринимается как действие каких-то неведомых сил.

Наряду с этим существует глубоко укоренившееся представление о равных способностях людей — все зависит лишь от того, как развить эти способности, как их использовать. Каждый в состоянии справиться с любым делом, стоит ему только попытаться. Создается впечатление, что только от самого человека зависит развитие его способностей в том или ином возрасте и то, какое положение в обществе он потом займет.

Таким образом, современная идеология, ориентированная на достижение жизненного успеха и включенная в стародавнюю систему человеческих отношений, оберегает последнюю от окончательной гибели. Возможно, в самой Японии определили бы это так: нормы человеческого сосуществования в том виде, в каком они в течение веков развились в традиционной японской сельской общине, в современном японском обществе сочетаются с рационализмом, который в XVI–XVII веках был порожден японским купеческим сословием.

Это объясняется еще и тем, что в японской истории не было фазы, на которой буржуазный индивидуализм с его защитой собственного «я», с его сосредоточием на собственном «я» мог бы получить полное развитие. Не стесненные никакими ограничениями «я», личные чувства, желания и надежды индивида, как такового, никогда не наделялись суверенными правами. Не находят они достойного места и в современной японской системе взаимоотношений. Культивируется не осознание индивидом независимого «я», а осознание его в качестве члена группы и части пирамиды. Интересы семьи как самой маленькой пирамиды и интересы производства, фирмы и т. д. всегда стоят выше интересов индивида. Но в то же время группа, производство, фирма принимают самое активное участие в жизни каждой отдельной личности. Подобные взаимоотношения настолько запутанны, что порой трудно определить, где проходит грань между «производственной» и «личной» жизнью. Нередко бывает, например, что производство выступает в качестве посредника при заключении брака. И то, что руководитель группы или начальник цеха после окончания работы отправляется со своими подчиненными в ближайший «трактир», рассматривается не как личное дело, а как важная предпосылка для благоприятного психологического климата на производстве. Многое из подобного в других странах, возможно, расценивалось бы как вмешательство в личную, интимную жизнь человека.

В этих моих рассуждениях кто-то наверняка увидит долю категоричности и захочет спросить, разве у всех и везде в Японии происходит именно так? Ведь есть же борющийся пролетариат во главе с революционной партией, носительницей передовых идей! Разумеется, есть, по и они живут в японском обществе, в атмосфере его традиций. Приведу лишь один пример: в Японии часто публично выступают за равноправие женщин, но придерживаются ли сами ораторы принципа равноправия у себя дома?

«Постороннему» понять эту сложную систему межчеловеческих отношений и норм поведения, по-видимому, не удастся никогда, ибо здесь господствуют неписаные законы. Он может изучить художественную литературу, обширнейшее свидетельство самовыражения любого народа, и в конце концов, возможно, поймет то или иное явление. Однако эмоционально (не поступаясь собственным «я») он вряд ли приблизится к этому хотя бы на шаг, всегда на его пути будет возникать какое-то недопонимание. «Чужестранец» может задним числом сожалеть о случившейся размолвке или удивляться, что так произошло, и после тщательного самоанализа считать себя абсолютно невиновным, но он даже не подозревает, что в зависимости от обстоятельств должен был бы что-то предпринять или от чего-то отказаться, как в соответствии с «гири» от него этого ждали.

Однако от «чужестранца»-«гайдзина» ничего и не ждут. Он — «ёсомоно» («человек извне»), а не «ути-но моно» («человек изнутри»). Лучше всего, если он и останется снаружи, тогда гармония почти не нарушается. За этим отнюдь не кроется всеобщая «враждебность к чужим», ибо «ёсомоно» необязательно должен быть иностранцем. Поведение, ориентированное на группу и регламентированное ею, диктует и обособление отдельных групп, изоляцию их друг от друга. «Кафу» и «сяфу» представляют собой слова, порожденные этим поведением и точно передающие его суть, однако переводчика, особенно если ему приходится иметь дело с литературными текстами, охватывает отчаяние, когда он пускается в поиски соответствующих европейских эквивалентов. Перевод «кафу» как «семейный обычай», а «сяфу» как «обычай фирмы» — жалкий паллиатив, так как значение японских слов намного шире. Они призваны обозначать «особенность», свойственную исключительно данной семье, фирме (группе), — то, что следует сознательно культивировать, чтобы тем самым в конечном счете укрепить солидарность внутри соответствующей группы. Но над всем этим японец наверняка не будет ломать себе голову, ибо, с одной стороны, абстрактное мышление никогда не относилось к сильным чертам обитателей Японских островов, а с другой — вся система воспитания в Японии в прошлом и настоящем была направлена исключительно на то, чтобы сохранить существующее положение, признав его ценность, а не подвергать критике с целью возможного совершенствования. Высший принцип — сохранение гармонии.

И тем не менее даже наистрожайшее воспитание в духе самоограничения и подчинения собственных желаний и воли требованиям группы не могло полностью исключить конфликты, а в настоящее время, когда Япония более не дремлет «на краю мировой истории», и подавно. С тех пор как появилось «гири», люди находятся с ним в противоречии.

Был в Японии драматург, которого любят сравнивать с Шекспиром. Его имя — Тикамацу Мондзаэмон. Зенит его творчества падает на конец XVII — начало XVIII века. Все его драмы, а их не так уж мало, посвящены одному-единственному конфликту, а именно конфликту между «гири» и «ниндзё», между общественной нормой, не признающей собственного «я», и отдельной личностью, ее субъективными чувствами.

«Гири» и «ниндзё» необязательно должны находиться в противоречии, ибо отношения «родители — дети» покоятся как на том, так и на другом. Однако у Тикамацу они противостояли друг другу, и возникавший конфликт всегда кончался катастрофой, приводил к самоубийству, точнее, к «синдзю» — самоубийству обоих возлюбленных. Тикамацу жил в те времена, когда экономически окрепшая молодая буржуазия (прежде всего в торговом городе Осака) начинала осуществлять свою духовную эмансипацию, пытаясь восставать против феодальных порядков в сфере человеческих отношений. Позднее, как известно, мятежу она предпочла общественный компромисс.