Железный волк - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 24
Однако не понял ни слова – Иона читал для себя. Да он всегда такой – всё для себя. Всеслав еще немного помолчал, чтобы гнев совсем уже унялся, и только потом сказал:
– Владыка! Я к тебе. За утешением!
Иона перестал читать. Губы поджал. Переспросил, не глядя:
– Что?
– За утешением.
– За утешением! – Иона усмехнулся. – А голос княжеский!
– Вот в том-то и беда, – и князь громко вздохнул. – Опять меня гордыня одолела. Устал я от нее. Совсем устал!
Иона понимающе кивнул, закрыл Писание, задумался. Слаб был владыка, немощен. И бороденка редкая, и руки высохли… А брови длинные, седые, глаз из-под них почти не видно! «Все помню, – говорил, – все знаю». А вот молчит… И князь тогда сказал – чуть слышно:
– Я утром ждал тебя, ты не пришел. Меня опять скрутило.
– Вижу. Знак на тебе, – и заморгал владыка.
– Знак? – вздрогнул князь.
– Знак. Примирись, Феодор. Спеши. Дел у тебя – ого!
Советчик, сердито подумал Всеслав, доброхот. И он как все! И… Зверь это, не князь, зверь закричал:
– Иона! – князь вскочил. – Ты это брось! Ты не юродивый, не ворон. Ты пастырь мой. И мною же поставлен! И я тебя…
Иона засмеялся – тихо, звонко. Сказал, смеясь:
– Сядь! Сядь! Охолонись, Феодор!
Князь резко сел, почти упал на лавку. Глаз у него дергался, щеку свело…
Иона же кротко сказал:
– Дай руку, князь.
Дал. И затих. Они сидели и молчали. Всеслав смотрел на стену, думал: слаб, немощен владыка, стар. Чужой он здесь; когда пришел он к нам, никто его не знал, никто не жаловал. Это потом уже, поди, лет только через семь, его приблизили и рукоположили. А потом… Опять еще лет через семь, а то даже и больше, это когда преставился владыка Феофил, стояли вечем у Святой Софии, обедня шла, все ждали жребия. Усопший, отходя, назвал в преемники Иону и еще двоих – своих, исконных, полтесских, – а далее, сказал, как Бог велит, жребий решит, тому из них и быть по мне владыкою над вами. И вот мы ждем…
– Идет! Идет! – вдруг закричали с паперти.
Вышел слепец. И вынес жребий на Иону! Возликовали мы. Хоть знали, что Иону Киев не одобрит, Киев Никифора-менянина желал. Но ведь они об этом напрямую не сказали, а только прислали грамоту, а в ней были слова: это великий грех, когда епископа всем миром выбираете, когда не Провидение, а жребий вам указчик. Но отстояли мы! Вече сказало: «Быть ему владыкою!», а ты сказал: «Быть по сему!» – и с тем отправили в Киев послов, при них были великие дары, потом еще дары, еще… И отступился Киев, приняли Иону, ибо тогда был Полтеск заодин! Когда-то был… И князь, поморщившись, сказал:
– Иона!
– Что? – глухо отозвался тот.
– Так! Пусто на душе. Слыхал ведь, что они болтают?
– Слыхал. Поэтому и не пошел к тебе. На хворь сослался.
Сказал – и опустил глаза Иона. И так всегда, зло подумал Всеслав: чуть что, он сразу в сторону. И тем он и берет. А ведь легко-то как! Ведь ни вериг, ни власяниц тогда не надо, и ни чудес тебе, ни исцелений, а только будь кроток, будь как воск, и все к тебе потянутся, все – даже жребий и митрополит… Нет, зверь, лежи, молчи! Я сам! И князь сглотнул слюну, сказал как мог спокойнее:
– Хворь! Говорили мне. Но хорошо ли это? Ведь бросил ты меня. Любим еще молчал… А эти взлаяли! Мол, я уже не я, а тень; мол, умер я. Слыхал?
– Как не слыхать!
– А скажешь что?
– А ничего. Темен народ. Им разве что втолкуешь?
Сказал – и замолчал владыка. И смотрит ясно, спокойно. Как будто это не он говорил! Как будто он здесь ни при чем и вообще не полочанин. Князь даже растерялся, прошептал:
– Иона! Как же так?!
– А так. Ты посмотри на них. Они что, разве веруют? А ты?
– Я?!
– Да. Бережку кормишь? Кормишь. Водяному лошадку дарил? А вчера где ты был? И зачем?! Там, кстати, на тебя и наплели! А мне теперь что говорить? Так, что ли: люди добрые, наш христианский князь вчера на поганское действо ходил, но там его медведь не задавил, вот вам крест! Так мне сказать? Или не так?
Князь лишь вздохнул в ответ. Они опять долго молчали. Потом Иона вдруг сказал:
– Знак на тебе, Всеслав, а ты молчишь. А то, о чем ты говоришь, что будто пусто на душе твоей, и то, что будто утешения взалкал, так ты же совсем не за этим пришел. Ведь так?
И смотрит! Глаз почти не видно. И что в них, в тех глазах?!
– Да! – зло ответил князь. – Не то! Совсем не то! А что бы ты хотел услышать?
– Это решать не мне, а тебе, – опять же спокойно ответил Иона. – И не кричи, я не глух. Или я что, Неклюд, чтобы мной помыкать?
– А что Неклюд?!
– А то! Хоть речь и не о нем! – и это Иона сказал уже грозно. И так же грозно мотнул головой! Всеслав не сдержался, воскликнул:
– Клобук слетит!
– Молчи!
– Молчу, молчу!
– Князь, не юродствуй! Смерть за тобой стоит, а ты!.. А! Что теперь!
Иона свел брови, насупился. Вот осерчал так осерчал, удивленно подумал Всеслав. А тут еще Неклюда вспомнил…
– А что Неклюд, – сказал князь осторожно, – так, значит, это было надо. Что, донесли уже?
Иона шумно вздохнул, помолчал, а после очень сердито сказал:
– Не знаю я о нем. Не знаю! Да только люди говорят: «Если один гонец подался к Ярополчичам, значит, второй, без всякого сомнения, – к Великому». А это, я скажу, уже великий грех, Всеслав, – в такой день нож меж братьями бросать! Ведь кого смерть застанет во грехе…
Князь усмехнулся и сказал:
– Ну, если только так, ты тогда за меня не печалься. Я так всегда жил – в грехе. Сколько уже? Лет, наверное, семьдесят? Нет, даже больше! Всё о себе да о себе заботился. А тут, может, впервые, дай, думаю, я о других подумаю!
– Да, о других! – усмехнулся Иона. – О ком это? И как?
– О ком? – сердито повторил Всеслав. – О Ярославе Ярополчиче, зяте моем, изгое неприкаянном, который самочинно сел в Берестье. И о великом князе Киевском, то бишь о Святополке Изяславиче. А как я думаю? А думаю я так: и Ярослав мне люб, и Святополку зла желать уже нет моих сил. Ибо совсем устал, воистину! Поэтому, я думаю, пошлю-ка я им обоим гонцов и попытаюсь я… Только зачем тебе это, Иона? Мирское это, княжеское, тлен! И сам я весь мирской, и Ярослав мирской, и Святополк.
– Зачем тогда пришел?
– Опять же за мирским. Дай мне благословение. При всех.
– Как?
– На крыльце, чтобы все видели. И я сразу уеду. Да, это суета, я знаю. Но им разве по-иному чего докажешь? А так увидят: я перед тобой и ты меня благословляешь, и, значит, я не тень. Я жив, я князь, я христианский князь! Да, христианский! Ибо еще раз говорю: спешат гонцы мои и, может, в первый раз не нож бросаю я, но… А!
И князь в сердцах махнул рукой, встал, помолчал… Но все-таки не удержался и спросил:
– Ну, что молчишь?
Иона не ответил, а просто смотрел на Всеслава. Долго смотрел… Потом тихо сказал:
– Я знаю, ты не веруешь. И знаю: ты скоро умрешь. Очень скоро! И ты об этом тоже знаешь. И… нет, я это не об исповеди. Не хочешь, так молчи. И уноси это с собой. Может, это другим даже лучше. Но, князь! Ведь ты один как перст. Всю жизнь! Сядь, я прошу.
– Зачем?
– Поговорим.
– О чем? – князь мрачно усмехнулся. – О вечном, что ли? Так я о вечном не хочу. Я и прежде этого не любил, а нынче совсем срам один и лукавство! А о мирском… Так от мирского ты всегда бежал. И, может, ты и прав, ведь ты же не варяжский поп. Это у них клейми да наставляй, глаголом жги. А вы, цареградские, знаете: всякая власть от Него, и посему добро прими как милость, зло как наказание. И не ропщи, терпи, ибо земная жизнь – лишь краткий миг перед жизнью небесной. А сами мы…
Князь сбился, замолчал. Ну вот, подумалось, опять, как перед Ставром, суесловлю! И так всегда: всё не о том да не о том! Всю жизнь проболтал! Так перед смертью хоть пади и скажи от души!..
Нет, не сказал. А вымучил улыбку и спросил:
– Так?
– Так, – кивнул Иона.
– Вот и ответ тебе. Пойдем?
– Пойдем, – нахмурился владыка. – Вот только… А не страшно, князь?