Охотники за ФАУ - Тушкан Георгий Павлович. Страница 43

И к танкам подступить не с чем!

— Не совсем так, — возразил Киселев. — Мы используем против танков немецкие же противотанковые мины. Выроем окопчик метрах в тридцати от дороги, а мину на веревке располагаем по ту сторону дороги; едет по дороге танк, а партизан эту мину ему под гусеницу подтаскивает…

— Но это на дороге в лесу. А при наступлении, в селе, например?

— При наступлении — хуже дело. Да, плохо с противотанковыми средствами! Есть у нас немецкое противотанковое орудие, но без снарядов. Могли бы в эти дни раздобыть, но генерал Соболев приказал никакой активности не проявлять. Будто партизан здесь нет. Были, да все вышли…

Половину землянки занимали нары, застланные сеном, прикрытым плащ-палатками. На стенах висели автоматы и винтовки.

На бревенчатом столе, при свете лучины, то и дело советуясь с Льохой, Киселевым и Бугаенко, Баженов составил заявку на оружие и боеприпасы, продовольствие и медикаменты.

Он просил сбросить парашюты с этим грузом в том же квадрате, где сам приземлился. Сообщил, что их ПО-2 вышел из строя. Закодировав текст, он передал его в назначенное время. В ответной кодированной радиограмме их поздравляли с благополучным приземлением и требовали сведений — производил ли противник перегруппировку войск.

Баженов послал подробное донесение о противнике по данным, которыми располагал отряд. Главным и достоверным было подтверждение, что противник не произвел изменений в группировках войск, за исключением Сосен, куда прибыло подкрепление — танки, пехота и артиллерия.

Своих выводов из этих наблюдений Баженов не сообщал: и так все было ясно… Андронидзе опять будет плясать лезгинку.

Ответ на предыдущую радиограмму гласил: «Заказ принят. Принимайте сорок пять мест груза в указанном вами месте. Жгите костры — четыре группы по четырем углам поляны».

Все обрадовались. Льоха отрядил на поляну партизан во главе с Киселевым и командиром роты.

В землянке Баженов снова и снова расспрашивал о противнике. Начальник разведки Павел Рупсовский отлично знал город. Он родился в нем, учился там, в школе и в пединституте, а когда вошли немцы, стал связным партизан, поддерживал радиосвязь. На улицах города он щеголял в шикарном костюме и галстуке бантом. Немецкие солдаты называли его «Американец», партизанская кличка была «Поль».

Баженов пожалел, что не захватил с собой карты города, но Поль начертил ему точный план и указал, где и какие оборонительные объекты были полмесяца назад, когда он последний раз под видом «казака» побывал в городе.

— А нельзя ли вам сейчас побывать там?

Трудно, — сказал Поль. — Очень трудно: идет проверка на каждом шагу. Но если надо…

— Перекур! — громогласно объявил Льоха-«Борода».

На столе появилась каша из пшеницы, коржи из смешанной овсяно-ячменной муки и четверть с самогоном.

— Откуда? — удивился Баженов.

— Разведчики разжились, — «Борода» кивнул на Поля.

— В ярах леса, что под «Узлом», — сказал Паль, — прячется тысяч двадцать пять народу. Я уже докладывал — фашисты готовят против них карательную экспедицию. А они без оружия. Уничтожат, если армия не поможет…

Баженов достал из своего вещевого мешка консервы, хлеб, чай, сахар, масло и положил на стал.

— Куришь? — жадно спросил Льоха.

— Нет, — сказал Баженов и вынул пачку табаку

— Вот это да! — «Борода» тут же соорудил толстенную, как сигара, самокрутку и задымил как паровоз.

— А еще есть?

Баженов вынул еще пять пачек.

Льоха вызвал хозяйственника и показал, как делить. Для себя и командиров (до взводных включительно) он оставил полпачки. Затем он налил кружку самогона и подал Баженову. Тот сослался на необходимость работы, отпил немного и передал Полю.

— Наша «девица» даже не пригубливает. Со встречей и за успех!

Льоха выпил до дна и закусил кусочком хлеба. Он пил много и почти совсем не закусывал.

Зато Поль ел жадно и в глаза не смотрел — стыдился, что много ест. Выпил чаю с сахаром. Льоха не пил.

— Я свой сахар, — сказал он, взяв два куска, — отдам раненым.

Баженов спохватился и попросил Поля отнести раненым весь сахар и оставшиеся продукты. Льоха задержал Поля, кое-что отделил «для нашего начштаба, не привыкшего к партизанским харчам», а остальное велел отнести медсестре. Баженов запротестовал и заставил Поля взять все.

Льоха полулежал на нарах, опираясь на левую руку, смотрел на огонь лампы и, дирижируя правой, негромко напевал «Ой, хмелю мий, хмелю». Они были сейчас одни в командирской землянке.

Баженов спросил, есть ли у Льохи немецкие карты, переписка, документы — и не получил ответа. Он повторил вопрос, и снова безрезультатно. Тогда, уже повысив голос, он сказал, что на месте Льохи он на время подготовки к наступлению и предстоящих боев запретил бы, под страхом расстрела, пить самогон, даже приносить его сюда.

И уж, конечно, кто-кто, а Льоха сам бы должен подать пример трезвости, а не… Он не договорил.

Льоха продолжал петь, не меняя позы, будто ничего не слышал. Баженов встал, взял бутыль за горлышко, но руку его перехватил Льоха:

— Ты погоди, погоди. Уж больно ты, майор, горяч на расправу. Не мне — раненым надо, раны промывать.

Баженов брезгливо посмотрел в пьяные глаза, взялся рукой за пояс и зашагал, затоптался на месте (по землянке не разойдешься!), потом сел.

Льоха тоже присел и начал делать самокрутку.

— И так не так, и то не так, а як? Ты когда-нибудь писал письма самому себе? — вдруг спросил он, пересыпая табак на другую, неразорванную бумажку.

— Себе? Как это понять?

— А так, как слышишь. Письмо к себе, к своему «я*…

— Не приходилось. До такого еще не допивался.

— А ты злой. Да… А мне довелось писать. И был я трезвый… а может, и не очень… Только это было не от водки. И от мыслей захмелеть можно. Случилось, разгромили нас каратели. Было это два года назад, в лесу под «Узлом», где сейчас народ прячется. Не было у нас тогда военного опыта. Уцелело человек восемь. Рассеялись, чтоб уже в этом лесу собраться. Пришел я в этот лес, ищу, ищу — никого нет. То ли погибли в пути, то ли сбежали. Дни идут, а я один. Совсем один на весь лес! Нет хуже, как быть одному, да еще без дела. Что на белом свете делается — не знаешь… Не привык я без дела сидеть. Пытка! Начал было везде землянки строить. Понастроил их много. А все никого нет. Беда… Начали за мной каратели охотиться, как за зайцем. Убегаю. Прячусь. Маскируюсь. Есть нечего, патронов нет. Пошел из леса — пулеметчики подранили. Забился, как раненый зверь, в глушь.

Льоха долго молча курил, прежде чем продолжать. — Вот тогда я и начал писать письма к самому себе. Не Кондрат Льоха пишет к Кондрату Льохе моей рукой

Партия ко мне пишет. Держитесь, Кондрат Григорьевич Льоха! Родина про вас помнит. Помнит и не забудет. Весь нарсш воюет — и вы воюйте! Не падайте духом, продолжайте борьбу… Не совсем этими словами, конечно, сейчас слова от ума идут, а те кровью сердца были написаны… Ну, и я пишу ответ — клянусь, мол, народу…

Он снова надолго замолчал.

— И много писем написали?

— Десятка полтора. Бумаги не было, так писал на немецких листовках, что с самолетов сбрасывали, — знаешь, что призывали сдаваться в плен…

— Куда ж вы те письма девали?

— В бутылку их прятал, а бутылку в дупло. Станет сумно, невмоготу, — прихожу и читаю. А когда начали партизаны собираться, тут уж не до писем стало…

— А целы эти письма?

— Может, и целы. Так и лежат в бутылке, в дупле.

— Очень прошу, если можете, отдайте их мне!

Льоха взглянул на него с недоумением, и Баженов поспешил пояснить:

— Я ведь до войны журналистом был. В жизни такое случается, что и нарочно не выдумаешь, сколько ни фантазируй.

— Золотые слова. Такое случается… — В голосе Льохи слышались и раздумье и тоска.

Он протянул руку к четверти. Баженов перехватил руку.

— Оставь, майор. Я вот расскажу тебе, какое такое в жизни случается… Кое-кто из моих партизан знает о том. Ох-? сурово спросят с меня, сурово…