Индия. Записки белого человека - Володин Михаил Яковлевич. Страница 21

И тут я заметил, что она очень похожа на мою бабушку, когда той было двадцать лет. Юная бабушка грустно смотрела на меня с индийского неба, как с моей любимой фотографии, сделанной в середине двадцатых годов прошлого века.

На следующее утро Гошка спал, а я сидел в белом пластиковом кресле, парящем над слоем облаков. Несмотря на яркое солнце, я чувствовал озноб и не расставался с одеялом.

— Вы вчера ели грибы? — спросил кто-то из-за спины.

Я вздрогнул, вспомнив то ли сон, то ли видение с участием Дона Хуана. Позади меня стояла соседка по гостинице — высокая черноволосая израильтянка. Я еще раз внимательно осмотрел ее, словно желая убедиться, что это не привидение, и грустно кивнул.

— А сахар ели? — неожиданно спросила девушка.

— Зачем? — удивился я.

— Когда «бэд трип», надо есть сахар, — нравоучительно сказала она и протянула мне на ладони кусочек рафинада. — Съешьте, станет легче.

То ли потому, что сахар и в самом деле подействовал, то ли просто мне нужно было чье-то внимание, озноб прошел. Я послал девушке благодарную улыбку. А еще через пять минут мы беззаботно болтали об Индии и местах, где побывали.

Глава 9

Нищие

Мадурай

На пути из Кодайканала заболел Гошка. В автобусе его начало знобить, аспирин принес лишь недолгое облегчение. Гошкиным соседом оказался известный тамильский поэт (так он нам представился), и бо?льшую часть пути он мучил нас своими стихами. Унять его было невозможно, он явно действовал по принципу «искусство требует жертв» и жертвами выбрал двух несчастных путешественников. В Мадурае Гошка остался болеть на вокзале, а я отправился в один из самых знаменитых индийских храмов Шри Меенакши. При входе меня атаковали нищие, а внутри я увидел индийских младенцев, принесенных родителями впервые в храм. С теменем, посыпанным пудрой, и с накрашенными ресницами они испуганно таращились на мир вокруг. Глядя на них, я мог бы поверить в переселение душ, такая серьезность и взрослость была написана на детских лицах. А в Мадурае, как оказалось, и в самом деле находится Академия тамильской поэзии. Так что вполне возможно, что стихи, которые мы слушали в автобусе, были гениальными.

— Бабу?[18], бабу-у! — ноет старуха и потрясает в воздухе культями, прося милостыню. А обрубки такие гладкие, словно никогда и не было у нее ни пальцев, ни ладошек.

Каких только нищих нет в Мадурае! Любых представьте — безруких, безногих, слепых, изуродованных болезнями, — и, можете не сомневаться, все найдутся. Не у вокзала, так возле входа театр, не там, так рядом с храмом. Но есть среди здешних попрошаек такие, каких и вообразить-то непросто: уродцы с вывернутыми конечностями — они самые страшные! Ползет такой, поспешая за тобой, одна нога торчит от груди пистолетом, другая, переломанная в ста местах, загибается за спину, как хвост скорпиона. А передвигается он на руках. И вот ведь, не отстает ни на шаг, в глаза заглядывает и тянет со счастливой улыбкой: «Бабу, ба-а-абу!» Это он мне…

Ну какой я бабу?! В Индии так называют людей степенных и обеспеченных. А я — перекати-поле, иду в линялой майке и полотняных штанах и на ходу жую мандарины. Я никак не могу получить деньги в местном офисе «Маниграма» и потому расплачиваюсь с нищими цитрусовыми. Вот тебе, бабушка, долька. Вот тебе, мальчик, половинка. Держи и ты, дядя! Помолитесь там за меня, кому надо.

Глава 10

Другая жизнь

Варкала

Варкала ближе всего к тому, что мы привыкли называть курортом. Но найти здесь врача, готового принять страховку, купленную в Москве, нам так и не удалось. Пришлось Гошке выздоравливать самостоятельно. Ежедневно он уходил к океану и плавал по нескольку километров, сражаясь с огромными волнами. Я же тем временем прошел двухнедельный курс панчакармы — очищения и омоложения организма, а попутно обучился аюрведическому массажу, о чем получил соответствующий диплом, который, как положено, немедленно взял в рамку и повесил на стену.

На праздник Шиваратри я впервые за путешествие попал под дождь. Вдруг подумалось, что это какой-то рубеж — первый дождь, рядом самая южная точка полуострова, теперь дорога пойдет на север. На следующий день Гошка улетел в Москву, и я оказался один на один с Индией.

Такси остановилось на стоянке, на самом краю Северного мыса. В семидесяти метрах внизу лежал бледный, едва освещенный утренним солнцем пляж. В левом его углу дюжина резвых туземцев играла в крикет, поодаль в противоположность им сонно передвигались любители ушу. Было еще несколько йогов, похожих на скульптуры времен социалистического реализма, да пара бледнокожих девушек, распластавшихся на песке с утра пораньше в неуемном стремлении побыстрее загореть.

Третий день дул западный ветер; океан, и обычно-то неспокойный в Варкале, казалось, сошел с ума. С усердием землекопа он выбрасывал из глубин трехметровые валы, напоминавшие идущих в психическую атаку белогвардейцев из фильма «Чапаев». Их ряды бесстрашно приближались к берегу и, обрушиваясь на сырую гальку, отстреливались тысячами брызг. На соседнем утесе стояли и всматривались в море индийцы: за полосой прибоя мелькали в волнах легкие лодки. Стоило кружившимся над водой чайкам сбиться в кучу, как тотчас же к ним устремлялось несколько суденышек.

— Вряд ли найдут, — проследив мой взгляд, сказал таксист. — Уже сутки как должен был вернуться. — И он рассказал мне о Ганапати, тридцать лет ходившем рыбачить в одиночку. В общем, история была не заслуживающей внимания. Однако сейчас, когда рыбак пропал, все, связанное с ним, приобретало особое значение. «Надо же, совпало, — подумал я. — Тридцать лет он возвращался, а стоило мне появиться — и вот, нет его». Почему-то показалось, что сразу уйти будет некрасиво, и для приличия я недолго помолчал, глядя на волны, а потом расплатился и отправился искать гостиницу.

Варкала нависала над океаном и обрывистым берегом напоминала виденные в детстве картинки острова Капри, где Максим Горький принимал Ленина. Мыс был опоясан асфальтовой дорожкой, достаточной для рикш, но слишком узкой для автомобилей. Вдоль нее шеренгой, плечом к плечу, стояли сувенирные лавки — гостиницы прятались за их спинами. В небе, над самыми верхушками пальм, кружил дельтаплан. Парящий на нем юноша с вытянутыми, плотно прижатыми друг к другу ногами, в огромных круглых очках напоминал сказочную рыбу, плывущую под пестрым зонтиком по небесам. А сам летательный аппарат, как клеймо мастера на китайской гравюре, привносил в пейзаж праздничность и завершенность.

Я бросил рюкзак в домике, снятом за четыре доллара в сутки, и отправился бродить по берегу. Мартовское солнце жгло нещадно, и крыши продуваемых всеми ветрами прибрежных кафе призывно хлопали парусиной. Я сел за столик в случайном месте с названием «Утапам», заказал ласси[19] с папайей и раскрыл местную газету: в Кашмире гремели взрывы, в Болливуде набирал обороты финансовый скандал, еще шли какие-то предвыборные баталии, в которых я понимал не больше, чем в местных видах спорта. Единственной живой темой была история о бизнесмене, выбросившем секретаршу из окна, но газетчики мусолили ее уже три номера подряд. В общем, читать в газете было нечего. Я допил ласси и отправился к маячившей неподалеку рыбацкой деревне. Метров через сто дорога начала спускаться, потом поскакала по широким каменным ступеням и уже совсем внизу превратилась из асфальтированной в песчаную.

На берегу в беспорядке лежали длинные лодки — такие суденышки охотно используют в качестве иллюстраций в исторических и приключенческих романах. Вокруг них суетились рыбаки: собирали сохнущие на песке сети, складывали кольцами якорные канаты, ремонтировали потрескавшиеся борта. Это последнее было самым интересным: двое индийцев — один внутри лодки, другой снаружи — пропускали сквозь ряд отверстий от носа до кормы скрученный шпагат. Получалось что-то вроде шва на ткани. Потом шаг за шагом натягивали его и вбивали в отверстия клинья. Доски, между которыми еще недавно зияли щели, стягивались так плотно, что, казалось, стыков вообще нет.