Индия. Записки белого человека - Володин Михаил Яковлевич. Страница 56

В тот день я почувствовал себя выздоровевшим и радовался: Калачакра больше не гонит меня! Это было удивительное чувство возвращенной любви.

Тем временем монахи взялись готовить божеству приношения. Они принесли откуда-то огромное деревянное корыто, сели вшестером вокруг и принялись месить тесто. Из теста вылепили три похожих на перевернутые ведра божества и богато их украсили. На следующий день должна была начаться трехдневная пуджа — медитация на Калачакру. Понаблюдав, как монахи в высоких бархатных колпаках раскачиваются, что-то бормоча себе под нос, я понял, что ко мне это никакого отношения не имеет, и с утра с тремя случайными спутниками уехал на джипе к озеру Пангонг.

Через два дня, когда я вернулся, в бетонной яме на крыше монастыря полыхал костер: монахи сжигали приношения. Высокий огонь, желтые плащи поверх красных одеяний, раскаленное солнце — все это притягивало взгляд и завораживало. Я непрестанно щелкал фотоаппаратом и пропустил момент, когда монахи, выстроившись гуськом, потянулись внутрь храма. Когда я вошел в ритуальный зал, там осторожно вынимали стеклянные рамы из стен беседки. Лишившись ограждений, мандала выглядела одновременно беззащитной и еще более прекрасной.

Я знал, что Калачакру должны разрушить, но за все те дни, что провел в монастыре, ни разу не вспомнил об этом. Разрушение мандалы казалось чем-то далеким и нереальным. Но наступает момент, когда самое отдаленное будущее становится сначала настоящим, а потом прошлым. Прямо напротив меня, по другую сторону круга, как-то боком стоял старший лама и из-под очков вглядывался в мандалу. В следующее мгновение он выбросил вперед руку и, по-кошачьи изогнув кисть, провел ногтями от центра мандалы до самого ее края. На поверхности праздничного ковра появилась безобразная, как след гусениц на пшеничном поле, полоса. Все произошло так неожиданно, что я не сразу понял, что Калачакру разрушают. Помню лишь, что меня пронзило сходство ламы с давним моим преследователем из детского сна. Стряхнув оцепенение, я молча отошел от беседки, чтобы не видеть творимого варварства, и оказался рядом с Питом и Гарри — австралийцы увязались за мной в монастырь после поездки на озеро. Они стояли чуть в стороне от толпы, окружившей стол с останками песчаного дворца Калачакры, и недвусмысленно шмыгали носами. Я усмехнулся сентиментальности любителей регги, но тут догадался, почему все вокруг кажется мне размытым, — в моих глазах, как и у многих, пришедших в монастырь в тот день, стояли слезы. И только монахи равнодушно сгребали в кувшин песок, мгновенно превращавшийся в грязный серо-буро-малиновый мусор.

Я улизнул от австралийцев и пешком возвращался из монастыря. Ни зловещего, ни радостного не было в том, что меня окружало. Аэродром, воинские части, пылящие автомобили и рейсовые автобусы. Это была Индия без чудес. Индия, от которой быстро наступала усталость. Где-то на середине пути, чуть обогнав меня, остановился крытый тентом грузовик с десятком солдат, и офицер — странное дело! — предложил подвезти. В другое время я бы с удовольствием влез в кузов, чтобы поболтать с солдатиками, но сейчас отказался. Мне хотелось побыть одному. Настроение было вполне похоронное. И сколько я себя ни спрашивал, мол, что тебе до той кучи песка, ответа так и не находил. Просто это была моя куча!

Вот тогда, в дороге, мне и пришла в голову странная мысль. Загрязнения образуются не только в теле, но и в сознании, и в судьбе. Чтобы измениться, надо очиститься — отмыть добела тело от шлаков, избавиться от случайных мыслей, отказаться от привязанностей. Отказаться от привязанностей…

Ты уже догадалась, Даниэль? Я не умею легко расставаться с теми, кого люблю. Этому меня не смогла научить даже Индия.

«Время, пронизывающее насквозь все сущее, образует два круговорота — внутренний и внешний. Изменения во внутреннем мире, в человеческом теле, неразрывно связаны с тем, что происходит в мире внешнем. Эти миры называют внутренней и внешней Калачакрой»…

Я разглядывал мокрую московскую улицу через настежь раскрытое окно и думал о том, что внутренний и внешний круговороты времени могут не совпадать. И тогда разрушенная мандала продолжает поражать красотой, а человек, давно исчезнувший из твоей жизни, продолжает жить в тебе. Еще какая-то важная мысль нетерпеливо вертелась в голове и никак не могла пробиться наружу. Сосредоточиться мешал рев, несущийся из дома напротив. Неведомый пэтэушник выставил из окна колонки и включил на полную катушку проклятое регги.

Глава 25

Жемчужное ожерелье

Дели

Из Манали в Дели я добирался спальным автобусом. Внутри у него полки с постелями, похожие на те, что в поездах, только каждая — на двоих. Билеты продают, не спрашивая, какого пола пассажир. Незнакомых между собой разнополых вместе не кладут, а двух мужчин — пожалуйста. Мне повезло, я ехал один, а на полке рядом со мной молодого изящного итальянца уложили с огромным хмурым индийцем.

В Дели, покупая подарки для друзей, наткнулся на мечту своей юности. На витрине магазина музыкальных инструментов я увидел ситар и, не раздумывая, купил его. Я думаю, это был хороший инструмент. Вечером перед отъездом я часа полтора провозился с ним в номере гостиницы — все пытался настроить, но, не преуспев, улегся спать. Самолет улетал в шесть утра, и я заказал такси на три. Добрались до аэропорта нормально. Когда я сдавал багаж, понял, что ситара нет: я забыл его в гостиничном номере. Ехать назад было поздно. Из Москвы дозвонился до гостиницы, там подтвердили — стоит ситар. Теперь утешаю себя тем, что, когда в следующий раз поеду в Индию, там меня уже ждет моя реализованная мечта.

— Минуточку, господин, минуточку! Не подскажете, как написать по-русски, что мы открылись? Это, видите ли, магазин еще моего прадеда, но пятнадцать лет назад мы с женой вынуждены были его продать, а сейчас снова выкупили, и вот начинаем работать. Не удивляйтесь, здесь много русских туристов. Им будет приятно прочесть объявление на своем языке. Но важно, чтобы не было ошибок!

Торговец, пятидесятилетний араб, говорит с таким напором, что отказать ему невозможно. Он поймал меня «на проходе», зацепившись взглядом за майку с русской надписью. Так одна пешка сбивает другую — позабывшую об осмотрительности, рвущуюся прямиком к цели. Я и рвался, бежал, летел по базару в старом Дели и на ходу покупал сувениры — латунных божков, веера, флейты, благовония, бижутерию, шерстяные платки, которые торговцы с быстрыми глазами выдавали за пашмину, и вискозные, которые «косили» под шелк. Я вел себя как голодный в гастрономе: не мог остановиться и хватал-хватал-хватал то, на что не взглянул бы в других обстоятельствах. Истосковавшись по дому, я представлял, как встречусь с друзьями, которых не видел полгода, как стану раздавать подарки и как все будут удивляться восточной экзотике и радоваться моему приезду. В таком приподнятом настроении я накупил гору фантастического барахла! После чего, спиной почувствовав вес рюкзака, стал желчным и подозрительным и отшивал всех продавцов и зазывал без разбору. Но этот торговец ничего не предлагает, он просит о помощи!

Вечером у меня самолет. Я лечу в Москву. Нельзя вредничать! Я беру карандаш и на клочке бумаги пишу печатными буквами:

ПОРАДУЙТЕСЬ С НАМИ, МЫ ОТКРЫЛИСЬ!

Мужчина надевает очки, растерянно шевелит губами и посылает мне благодарную улыбку:

— Спасибо вам, добрый господин! Не могли бы вы зайти ко мне на чашку кофе? Меня зовут Ахмед. Я хочу отблагодарить вас тем малым, что у меня есть. Прошу вас, присаживайтесь.

Ахмед садится напротив и, достав две крупные розовые жемчужины, тотчас же начинает мастерить из них серьги. В комнате возникает юноша с двумя чашками пахнущего кардамоном кофе. С потолка свисает старенький вентилятор. Я сижу в продавленном кресле и чувствую накопившуюся за полгода усталость.