Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер. Страница 2

Я кивнул головой в знак согласия, решил, что друг заговорил о сценарии из одного расположения ко мне, и забыл о нем думать, тем более что на следующей неделе красивая мадам Мото уезжала на полгода в Японию.

Пять месяцев спустя «Эр Франс» известила меня телеграммой, что мой проезд в Токио оплачен наличными, назначить дату вылета зависело от меня.

Предыдущие отношения с миром кино меня более чем закалили. Мои романы привлекали экранизаторов настолько, что они даже покупали авторские права на них, а однажды я несколько месяцев работал в качестве сценариста на американцев; я даже получал деньги у Кино, и даже в долларах... Но так ни разу и не видел на экране ни одного кадра, к которому был бы причастен.

Я поинтересовался ценой билета. Она породила во мне уважение к японским продюсерам, особенно после того, как мой друг Монпарно заверил меня, что японские кинодеятели ни в коей мере не принимают меня за Клода Шаброля. ^[2]

К тому же меня всегда привлекают авантюры...

Тем не менее, чтобы не попасть впросак, я помчался к знакомым японистам. За несколько дней до отъезда я встретился с Гилэном, провел пару дней у Лартеги, спрашивая советов и, главное, — главное! — записывая адреса тех немногих моих соотечественников, которые, на мое счастье, долгие годы живут в Токио.

Я видел татамизированных ^[3]французов, настолько плененных Японией, что они обрели сходство с японцами, стали французами с раскосыми глазами... Их не удивлял необычный предлог для моего путешествия: «от японцев можно ждать чего угодно!» Они заверили меня, что открытие Японии явится великим событием моей жизни, приводили в пример людей, не чета мне, которые, пробыв в Японии всего месяц, уже по-другому ели, держались, думали... Я не против психологических встрясок. Зная, как быстро я ассимилируюсь, я подготовил своих близких к тому, чтобы они все-таки узнали меня, когда я возвращусь. После этого я уехал, чтобы ненадолго умереть.

А вышло так, что больше всего удивил меня в Японии я сам.

* * *

Без всякого сожаления я взлетел с аэродрома Орли, убранного в национальные цвета — синие пелерины, белые перчатки, красные значки (наш глава правительства, как обычно, ожидал визитера). Монпарнас трогательно снарядил делегацию провожающих из японцев и объяпонившихся французов, с которыми я проглотил последний кофе со сливками, достойный этого названия.

Любезность японцев, моих знакомых по Парижу, меня порадовала: значит, в Японии прием будет не хуже.

Когда «боинг» оторвался от взлетной полосы, по салону медленной гибкой походкой манекенщицы первоклассного ателье мод прошла молоденькая японка. «Начинается...» — отметил я про себя. «Присутствие на борту японской стюардессы — результат соглашения между „Эр Франс“ и „Джапан Эйр Лайнс“», — пояснили из репродуктора. «Продолжается», — отметили остальные... А я так и не знал, повезло мне или нет, что я отправился в Японию, не будучи туристом или корреспондентом.

Первые радости путешествия, на мой взгляд, состоят в избавлении от повседневной суеты, в том, что целый мир сводится к личному микрокосмосу; жизнь упрощается, в ней остается лишь то немногое, что можно охватить глазом и пощупать рукой; ты наконец предоставлен самому себе. Пассажиров в реактивных самолетах отделяют друг от друга спинки и ручки кресел, они видят, и то мельком, только стюардесс и двух-трех пассажиров, проходящих в туалет.

Рим, Тель-Авив, Тегеран, Нью-Дели, Бангкок, Гонконг... Промежуточные посадки на час с одинаковыми пепельницами, одинаковыми низкими креслами перед одинаковыми стеклянными стенами, с одинаковыми расторопными барменами, которые подают одинаковые прохладительные напитки и чуть плутуют при расчетах, в то время как двое «в штатском» с деланным безразличием стоят за прилавками в Free Tax Shop, ^[4]где выставлены одинаковые дурацкие «сувениры»... Аэродромы, вокзалы, роскошные гостиницы, автобусы, кино... Их единообразие успокаивает. Несомненно, самолет, бетон, кинопленка, автомобильные покрышки, даже железнодорожное полотно — изобретения слишком недавние, чтобы носить печать национальных гениев, — другого объяснения я не вижу, но как же тогда мир завтрашнего дня? У Монтэня «механический» равнозначен «убогому» (разумеется, я прихватил с собой его «Эссе»).

Итак, Рим — это чернокожая стюардесса из Нигерии, первейшая красотка с развившимися локонами, которая проходит с гордо поднятой головой...

Тегеран — это огромный официальный портрет шаха и его дамы, оба в профиль...

Но самая странная из промежуточных посадок — Нью-Дели. Прежде всего, она длится всего полчаса, и при этом «пассажиров просят не покидать свои места».

В самолете сразу начался ропот недовольства... Приятно слышать... А что если на самолете бунт? Если бунтовщики завладеют самолетом? Сигарами будешь обеспечен... Осечка, летим дальше. Приклеившись к иллюминатору, стараюсь разглядеть хоть одного буйвола, но тщетно.

На заре Ганг представляется нам из самолета черной прожилкой в сером мраморе. Дальше реки и речушки Бирмы, похожие на разветвленные корни деревьев... Только я нашел это сравнение, как мы пикируем на Таиланд. Бангкок — даже при остановке на час надо сдать паспорта военным, которые изучают их все шестьдесят минут. Правда, страна воюет. К тому же такая жара... Эти два обстоятельства сближают нас, транзитных пассажиров, то есть меня и здоровенного стопроцентного американца. Он же русский белоэмигрант и бизнесмен. Этот тип часто ездит в Японию, хорошо ее знает и, глядя на меня, предсказывает, что я пробуду там гораздо дольше месяца. От него я получил первые наставления: не дотрагиваться до руки, не дотрагиваться до стакана, если я не хочу, чтобы мне его сразу наполнили, ибо это невежливо. Словом, дотрагиваться как можно меньше.

Тучи прогоняют нас из Гонконга, с Тайваня, из Кагосимы, пролива Бунго — отовсюду. С наступлением темноты мы приземляемся в Токио, где часы показывают 19.30, а мои, поставленные в Париже, — 11.30. Восемь часов выпали из моей жизни и ожидают меня где-то над Бенгальским заливом или Гималаями, спрятавшись за тучами, чтобы свалиться на мои плечи на обратном пути.

2. Первая ночь в Японии

Я не ожидал ничего особенного от аэродрома Ханеда. Я так торопился его покинуть, что, сдавая багажные квитанции, в придачу подарил таможеннику — мне это объяснили лишь много времени спустя — свой обратный билет Токио — Париж авиакомпании «Эр Франс».

Мадам Мото, как подобает хорошему импресарио, встречала меня, и ее присутствие подействовало успокоительно. В этой истории с фильмом, которая пока что мне не очень ясна, единственное, в чем я не сомневаюсь, — это мадам Мото: конечно, она выступает от имени японского продюсера, она должна взять меня под опеку и в интересах своего патрона и задуманного фильма как можно лучше организовать мое пребывание в Японии. Это хорошо. Я вижу ее в третий раз, однако охотно поцеловал бы (но вовремя вспомнил наставления своего попутчика — белоэмигранта-американца). Мадам Мото сопровождает племянница: двадцать лет, черная грива волос, подстриженная под Жанну д'Арк, обрамляет смуглое квадратное лицо, резкие черты которого говорят о горячности, чуть ли не о свирепости. Вскоре, однако, я убедился, что Ринго-сан, мадемуазель Подлесок или мадемуазель Рощица, — девушка с мягким характером.

И тетя и племянница одеты в свитера и эластичные брючки, сверху пелерины.

Санитарный и таможенный контроль окончен, и в служебный автобус аэродрома набились пассажиры. Около одиннадцати часов вечера мы попали в центр японской столицы.

Пока то да се, я узнал от тети, что ее племянница прекрасно говорит по-английски и училась французскому. В первую неделю я думал, что мадемуазель Ринго — существо необыкновенно робкое. Что бы я ни говорил, глядя на нее, она неизменно отвечала «да» и только «да», а иногда отворачивалась, издавая слабый свист. Потом я узнал, что у японцев это признак смущения и уважения.