За чертой - Маккарти Кормак. Страница 20

– Так. Хорошо, – сказал он. – А теперь давай-ка без глупостей.

Но это он говорил уже не с волчицей.

– Потому что, если она до тебя доберется, – сказал он, – от тебя не найдут даже пуговиц.

Когда выяснилось, что пиггинстринг она отпускать не хочет, он взялся за веревку, привязанную к ее ошейнику, и натянул так, что перекрыл ей воздух. Затем схватил пиггинстринг и, по-прежнему держа веревку туго натянутой, сделал петлю и набросил волчице на щипец, заставил ее закрыть пасть и, сделав вокруг ее челюстей шнуром три оборота, завязал его узлом и только тогда вновь ослабил веревку. Сел. Огляделся. Костер уже еле теплился, стало темновато.

– Ладно, – сказал он. – Будем доделывать. Надо же, у тебя до сих пор еще целы все десять пальцев!

Вынул из кармана намордник, надел его ей на нос. Что ж, вроде бы размер совпадает. Хотя тот ремень, что идет вдоль носа, пожалуй, длинноват. Он снова снял намордник, вынул нож, сделал новые прорези, развязал, вновь приладил и снова завязал ременные завязки; опять надел намордник на волчицу и застегнул пряжку у нее за ушами. Подумал и затянул на одну дырку туже. Двумя завязками соединил намордник с ошейником и, просунув в намордник сбоку лезвие ножа, перерезал пиггинстринг, которым были связаны ее челюсти.

Первое, что она сделала, – это долго, долго пила воздух. Потом попыталась достать зубами кожу намордника. Но широкую полосу кожи, пущенную впереди ее носа, он вырезал из толстой седельной кожи, слишком жесткой, чтобы она могла уцепить ее зубом. Он развязал волчице задние ноги и отступил. Она встала и закружилась, заметалась на конце веревки. Он наблюдал, сев на хвою, устилавшую землю. Когда она наконец унялась, он встал, отвязал веревку и повел ее к костру.

Думал, огонь ее испугает, но нет. Накинув веревку серединой на рожок седла, которое сушилось у костра, он вынул перевязочный материал и бутылку с лекарством, сел на волчицу верхом и перевязал, промыв и намазав бальзамом ее рану. Он думал, что она попытается укусить его, даже будучи в наморднике, но никаких таких попыток не последовало. Когда он закончил и позволил ей подняться, она встала, отошла на длину веревки, понюхала бинты и легла, не сводя с него глаз.

Лег спать с седлом вместо подушки. Дважды за ночь просыпался, когда седло начинало из-под головы выезжать, тогда он нащупывал веревку, хватал рукой и говорил с волчицей. Лежал ногами к огню, чтобы, если она ночью обойдет его и потащит веревку через огонь, сперва волчице пришлось бы протащить ее через него, тем самым разбудив. Он уже знал, что она умнее любой собаки, но еще не знал насколько. Где-то внизу, среди холмов, затявкали койоты, и он обернулся посмотреть, обращает ли она на них внимание, но она, казалось, спала. Однако, едва на нее упал его взгляд, открыла глаза. Он отвел его. Подождал и попробовал снова, более скрытно. Ее глаза открылись, как и прежде.

Кивнув ей, он уснул, костер прогорел до углей, и, проснувшись от холода, он обнаружил, что волчица за ним наблюдает. Когда проснулся снова, луна уже села и костер почти погас. Было мучительно холодно. Звезды стояли на своих заданных местах, как дырочки в жестяном абажуре. Билли поднялся, подкинул в костер дров, шляпой раздул огонь. Койоты давно умолкли, ночь была тихой и темной. Он вспомнил только что приснившийся сон: как с юга, откуда-то с равнин, к нему пришел гонец с вестью, написанной на листе, вырванном из гроссбуха, но прочесть написанное он не смог. Посмотрел на гонца, но у того лицо было стертым, без черт, к тому же терялось в тени, и он понимал, что гонец – это всего лишь гонец, и только, поэтому о том, что за весть он принес, рассказать все равно не сможет.

Утром он встал, снова развел костер и, завернувшись в одеяло, сел перед огнем на корточки. Съел последний бутерброд из тех, которыми его снабдила жена владельца ранчо, после чего достал из седельной сумки узелок из кроличьей шкурки и пошел с ним туда, где лежала волчица. При его приближении она встала. Он развернул заскорузлую шкурку и содержимое предложил ей. Она понюхала кучки мяса, взглянула на него, потопталась вокруг и встала над шкуркой, внимательно на нее глядя и наклонив уши слегка вперед.

– Да, сам бы ел, да денег нету, – сказал он.

Сходил в лес, нашел там палку, расщепил вдоль и выстрогал из нее нечто вроде лопатки. Потом вернулся, сел на землю и, притянув волчицу за ошейник к бедру, удерживал ее в таком положении, пока она не перестала биться. С разложенной на земле шкурки взял на лопатку темный кусочек кроличьего сердца и, прижав к себе голову волчицы, провел лопаткой у нее перед мордой, чтобы понюхала. Затем, охватив ее длинный нос ладонью, он приподнял большим пальцем черную кожаную складку ее верхней губы – такую странную… Она открыла рот, и он сразу же сунул лопатку сперва в зазор между ремнями намордника, а потом и меж зубов; перевернул, вытер об язык и вынул.

Он думал, что она, не ровен час, вцепится в лопатку зубами, но она не стала. Закрыла рот. Облизнулась. Явственно сократились и расслабились глотательные мышцы. Когда она снова открыла рот, мясо было проглочено.

Когда она съела всю ту горстку кроличьего мяса, что он для нее приберег, он отшвырнул в сторону шкурку, вытер о траву и сунул в карман деревянную лопатку и пошел туда, где в последний раз видел коня. Тот, оказывается, спустился на половину склона и стоял в гуще сухой зимней травы; подобравшись к нему с уздечкой в руке, Билли привел его обратно в лагерь, поседлал, привязал веревку с волчицей к седельному рожку, сел верхом и, ведя за собой волчицу, поехал по тропе Кахон-Бонита к югу, все дальше в горы.

Ехал весь день. Волчица вроде даже стала проявлять интерес к окружающей местности: поднимала голову и оглядывала саванну, расходящуюся по сторонам мягкими увалами желтой травы с отдельными кустиками агавы лечугийи и постепенно понижающуюся к западу от боковых отрогов. На очередной гривке он останавливался, давал коню передышку, и тогда волчица скрывалась в придорожном бурьяне, присаживалась, пускала струйку, а потом оборачивалась понюхать лужицу. Первые попавшиеся по дороге путники шли на север, ведя в поводу нагруженных осликов; увидев всадника, они остановились в сотне ярдов, чтобы уступить ему дорогу. Скупо поприветствовали. Припав к земле, волчица вжалась в траву, вздыбив шерсть. И тут первый из осликов учуял ее запах.

Ноздри животного раскрылись, как две норы в мокрой грязи, а глаза сделались белыми и невидящими. Ослик прижал уши, наклонил голову и взбрыкнул обоими задними копытами, сбив с опоры переднюю ногу ослика, шедшего следующим. Тот с ревом упал рядом с тропой, и в мгновение ока развернулся форменный бедлам. Там и сям ослики стали рвать поводья и разбегаться по всему склону горы, словно вспугнутый выводок огромных куропаток, погонщики кидались за ними, те натыкались на деревья, теряли равновесие, падали, катились по склону, снова вставали и бежали дальше, грубый деревянный крепеж вьючных корзин трещал, сами корзины лопались, и из них, раскатываясь по всей горе, вываливались тюки каких-то шкур, одеяла и всевозможные прочие товары.

Конь Билли тоже хотел было понести, забил копытом, но Билли осадил его и отвязал от седельного рожка веревку лассо. Потому что волчица, кинувшись вниз с горы, уже обмоталась вокруг дерева; пришлось подъехать, освободить. К тому времени, когда он вернулся, волоча за собой одеревенело растопырившую ноги полубезумную волчицу, дорога была пуста, за исключением старухи и молоденькой девушки, которые сидели на обочине и сворачивали самокрутки, передавая друг дружке табак и обертки от кукурузных початков. Девушка была на год или на два моложе Билли, она прикурила от esclarajo [74], передала ее старухе, выпустила дым, откинула голову и смело на него посмотрела.

Он свернул веревку кольцами, спешился, бросил поводья, повесил свернутую веревку на рожок седла и коснулся двумя пальцами поля шляпы.

– Buenos dias [75], – сказал он.