Мари - Хаггард Генри Райдер. Страница 13

Сейчас, когда Перейра насмехался надо мной и хвастал своей удалью, Питер Ретиф взглянул на меня и наши глаза встретились.

— Всемогущий! — воскликнул он, — неужели это тот молодой человек, который с полудюжиной несчастных готтентотов и рабов удерживал эту ферму против всего племени Кваби, да еще и отбросил их?

Кто-то сказал, что это именно я, заметив при этом, что я собирался застрелить Мари Марэ и себя самого буквально в ту минуту, когда подошла помощь.

— В таком случае, хеер Аллан Квотермейн, — сказал Ретиф, — и он взял мои несчастные истощенные пальцы в свою огромную лапу, добавив: — Ваш отец сегодня может гордиться вами, что сделал бы и я, имей такого сына. Господи на небесах!.. Где только ты остановишься, если заходишь так далеко, будучи еще совсем мальчиком? Друзья, едва только я прибыл сюда вчера, я сам узнал эту историю от кафров и от этой молодой леди, — и он кивнул в сторону Мари. — Кроме того, я обошел всю территорию и дом и лично убедился, где пал мертвым каждый человек, — это легко определить по пятнам крови. Большинство из них застрелено этим англичанином, за исключением того из последней троицы, которого он убил копьем. Да, уверяю вас, что никогда, при всем моем опыте, я не встречал лучше организованной обороны при таком огромном превосходстве сил противника. И, пожалуй, лучшей ее частью был путь, который избрал этот юный лев, действуя при получении сведений о готовящемся нападении, и его великолепная скачка, совершенная им из миссии. Я снова говорю, что его отец должен гордиться им.

— Ладно, если речь идет об этом, то я горжусь, минхеер, — сказал мой отец, который как раз сейчас присоединился к нам после утренней прогулки, — хотя я и умоляю вас не говорить больше об этом, чтобы парень не возомнил о себе много и не стал бы тщеславным.

— Ба! — возразил Ретиф, — парни этого склада не бывают тщеславными… Это вот такие здоровые болтуны действительно тщеславны, — и он глянул уголком своего хитрого глаза на Перейру, — вот такие индюки с их распущенными хвостами. Я уверен, что этот малыш, — он кивнул в мою сторону, — из такого же теста, как ваш великий моряк, — как там вы его называете, Нельсон, что ли? — который побил французов и умер, чтобы жить в веках… Он, говорят, тоже был маленьким… и страдал желудком…

Я должен признаться, что никакая другая похвала не звучала слаще в моих ушах, чем эти слова коменданта Ретифа, произнесенные именно тогда, когда я чувствовал себя втоптанным в грязь… Кроме того, как я видел по лицу Мари и, могу добавить, по физиономии моего отца, здесь были и другие уши, для которых слова Ретифа не были неприятны. Буры, довольно храбрые и честные люди, также, видимо, высоко оценили эти слова, так как заговорили: «Я! Я! Дас ист рехт…» (правильно).

Лишь Перейра повернулся к нам своей широкой спиной и занялся раскуриванием трубки, которая в это время погасла…

— А кто такой ты, — продолжал Ретиф, — что звал нас слушать тебя, минхеер Перейра? Ведь это здесь хеер Аллан Квотермейн предложил тебе состязание в стрельбе? Да если он может поражать кафров, бегущих на него с копьями, как это он успешно делал, то наверняка он способен поразить также и другие цели. Ты говоришь, что не хочешь красть его деньги, имея в виду его прекрасную лошадь, потому что, дескать, ты завоевал множество призов, стреляя по мишеням. Но убивал ли ты когда-нибудь бегущего на тебя кафра с ассегаем, минхеер, ты, который живешь там, где все совершенно безопасно? Если так, то я никогда об этом не слышал…

Перейра ответил, что он не истолковал мое предложение так, что, дескать, мы будем соревноваться в стрельбе по вооруженным ассегаями кафрам, но подумал о несколько другом, он не может сказать, о чем именно…

— Совершенно верно, — сказал Ретиф. — Ладно, минхеер Аллан, так что же вы ему предлагаете?

— Что мы должны стоять в большом ущелье, там, между двумя утесами, — хеер Марэ это место знает, — когда гуси пролетают над ним за час перед заходом солнца, и тот, кто собьет шестерых из них наименьшим количеством выстрелов, тот и победит в состязании.

— Если ружья зарядить луперами, то это не составит труда, — сказал Перейра.

— Луперами вы вряд убьете птицу, минхеер, — возразил я, — так как птицы летят на высоте от восьмидесяти до ста ярдов. Нет, я имею в виду простые заряды.

— Всемогущий! — вмешался бур. — Вам понадобится много зарядов, чтобы убить на такой высоте гусей пулями…

— Таково мое предложение, — сказал я, — к которому могу добавить, что, когда каждый стрелок сделает по двадцать выстрелов, тот, кто убьет большее количество птиц, побеждает, даже если он не собьет полную шестерку. Принимает ли эти условия Перейра? Если так, то я решаюсь состязаться с ним, хоть он и выиграл много призов…

Хеер Перейра, казалось, был крайне полон колебаний, настолько серьезно, что буры начали смеяться над ним. В конце концов он страшно рассердился и сказал, что согласен обставить меня в стрельбе по антилопам, или ласточкам, или по летающим светлячкам, или по любой живой цели, которая только мне понравится.

— Тогда пусть это будут гуси, — ответил я, — ибо понадобится больше времени для того, чтобы я стал достаточно силен и мог ехать верхом за антилопами или другой дичью.

Тут же условия соревнования были написаны Мари, поскольку мой отец, хоть он и проявлял острый спортивный интерес к результату, ничего не хотел иметь общего с тем, что он назвал «пари на деньги», и за исключением меня, здесь не было больше никого настолько грамотного, чтобы написать длинный документ.

Затем мы оба подписали его, и я подумал тогда, что Эрнан Перейра сделал это не особенно охотно. Если мое выздоровление пойдет достаточно быстро, дата состязания будет установлена на той неделе. На случай какого-нибудь разногласия, хеер Ретиф, который оставался в Марэсфонтейне или по-соседству, был назначен рефери. Также было предусмотрено, что ни один из нас не должен посещать назначенное место, или стрелять в гусей до состязания.

Однако, нам была предоставлена свобода практиковаться в стрельбе по любой другой цели, пользуясь ружьями по своему выбору. Когда все это было оговорено, меня, сильно утомленного такими утренними эмоциями, втащили назад в комнату. Сюда же принесли мне обед, приготовленный Мари. Когда я быстро, ибо свежий воздух придал мне аппетит, расправился с едой, вошел мой отец, сопровождаемый хеером Марэ, и они завели разговор.

Марэ вежливо спросил меня, достаточно ли я окреп, чтобы возвратиться сегодня после обеда домой, в миссию, на рессорной тележке, лежа на покрытом шкурой матраце. Я ответил: «Конечно!». Так я ответил бы даже будучи при смерти, ибо видел, что он хочет избавиться от меня.

— Ты можешь подумать, Аллан, — сказал он с явным смущением, — что я негостеприимный человек. И это по отношению к тебе, кому я многим обязан! Но ты и мой племянник Эрнан, видно, невзлюбили друг друга, а, как ты можешь догадаться, сделавшись почти нищим, я не желал бы иметь неприятности с единственным богатым членом нашей семьи.

Я сухо ответил, что не хочу быть причиной каких-либо неприятностей. Мне, однако, казалось, что хеер Перейра специально подстроил этот разговор, чтобы высмеять меня, чтобы показать, какое я жалкое создание по сравнению с ним, — ведь я всего лишь больной мальчик, который ровно ничего не стоит…

— Я знаю, — сказал Марэ смущенно, — мой племянник чересчур удачлив в жизни и кое-что в его манерах подавляет. Он забывает, что в битве не всегда побеждают сильные, а в скачке — быстрые, он, молодой, богатый и красивый, но испорченный с самого детства. Мне очень жаль, но если я не могу помочь, то должен примириться… Если я не могу сварить мою пищу, я вынужден ее есть сырой! К тому же, Аллан, разве ты никогда не слышал, что ревность делает людей невоспитанными и несправедливыми? — и он многозначительно посмотрел на меня.

Я не ответил, ибо когда не знаешь, что сказать, лучше всего промолчать, а он продолжал:

— Я был рассержен, когда услышал об этом глупом состязании в стрельбе, которое было затеяно без моего ведома и согласия. Если победит он, то будет только больше смеяться над тобой, а если победишь ты, он рассердится…