Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович. Страница 10

Тогда раздался голос князя:

— Есть у тебя, пан Утмош, тому делу свидетели?

— Есть, великий государь.

— А у тебя, сотник Оана?

— Коль спросят, ответим, — уклончиво начал тот, но тут же гордо выпрямился. — Хотя, правду сказать, государь, какие из нас свидетели? Не видели мы в глаза ни усопшего, упокой его господь, ни татей тех, что на нашу землю его приволокли.

При этих словах Войку заметил, как довольно переглядываются паны-бояре в своем углу. По старому закону, в ответе за душегубство, если убийца не пойман, был хозяин земли, на которой найдено тело. В данном случае — Оана и его люди.

— Хорошо, — сказал Штефан. — Ступайте все за дверь. А ты, Борча, — приказал господарь одному из ближних воинов, — впускай их потом к нам, да смотри, по одному. — И сделал знак попу выступить вперед с крестом для присяги.

— Ох и умный же князь! — выдохнул Володимер. — Гляди, что сейчас будет!

Первым вошел свидетель боярина — его конюх. Господарь заставил его рассказать подробно, в какое время нашел он убитого, где и как тот лежал, во что был одет. Затем ввел и следующего, которому были заданы те же вопросы. Ответы оказались, конечно, разными.

— Добро, — сказал князь. — Ты, стремянный Костя, говоришь что на Жуле был синий кушак, а конюх Ион целовал крест, что красный. По-твоему, он лежал у межи, а по его словам — в самой роще. Почему лжешь богу и князю своему, Ион? — возвысил голос господарь. — Или то Костя лжет?

Свидетели рухнули на колени, мелко крестясь.

— Видел ли ты мертвеца или не видел, Ион? — грозно спросил Штефан. И когда холоп не смог выдавить ни слова из окаменевшей глотки, негромко позвал: — Палач!

Косматый белгородский палач готовно выступил из тени колоннады, неся перед собой наполненный жаром тигель и раскаленный докрасна железный прут.

— Видел, государь, видел! — взвыл стремянный. — Это он не видел, Костя! В рощу он, государь, и не ездил!

Штефан взглянул на Костю, и первый из свидетелей склонил голову до земли.

— Что скажешь? — голос князя был зловеще спокоен.

— Правда, великий государь. Не ездил я в ту рощу.

— Почему же сказал, что кушак был красный?

— Цыган красное любит, — ответил Костя глухо. — Что за цыган без красного кушака, — уже смелее добавил слуга, увидев улыбки на лицах присутствующих.

— А за ложную клятву знаешь, что следует?

— Знаю, государь. — Стремянный, могучий мужик с проседью в длинных усах, с иссеченным саблями лицом, вздохнул. — Вели казнить.

Допрос свидетелей продолжался. Вскоре стало ясно: из десяти только двое побывали в злополучной роще и видели труп.

— Зачем же ты, конюх Ион, — по-новому повернул допрос господарь, — в чужую рощу ездил?

Ион растерянно озирался, не зная что сказать.

— Кобылу искал! — выпалил он наконец первое, что пришло на ум. — Кобыла от меня убежала!

— Значит, боярская кобыла паслась на крестьянской земле. Зачем же сразу не сказал, что потраву пустил? Будешь говорить, как было, или не будешь?

Холоп упал на каменный пол, всхлипывая и дрожа. Палач, повинуясь взгляду князя, подошел и положил на плечо лжесвидетеля тяжкую руку.

— Все скажу, великий государь! — крикнул тот в ужасе. — Все!

Так выяснилось, что в злополучную рощу конюха и еще одного холопа привело повеление хозяина. А потом — и та подробность, что через седло третьей лошади, приведенной ими, был перекинут труп бедолаги цыгана. Несчастного раба, в припадке гнева убитого самим боярином за мелкую провинность и по его же приказу подброшенного соседу, дабы смог он этим вельможному своему господину последнюю службу сослужить.

— Кому больше веришь, государь? — зарычал Утмош, когда Тоадер-дьяк прочитал боярину окончательные показания его людей — Мне или всем этим рабам?

Глаза Штефана при неслыханной этой дерзости посветлели от гнева. И Утмош, струсив, повалился на колени, склонив голову до холодных каменных плит.

Княжий приговор, вынесенный немедленно, гласил: боярин должен отдать селу сотника Оаны столько же быков, сколько потребовал у него сам. Да сто мадьярских золотых за поруху чести. Да сто впридачу в казну — за душегубство над цыганом. Лживых свидетелей боярина, как действовавших по принуждению, господарь пожаловал неслыханно мягким наказанием — двадцатью ударами плети каждому.

Тока Тоадер-дьяк объявлял решение и внимание собравшихся было поглощено его подробностями, Володимер увидел, как к лестнице, ведущей на второй ярус галереи, крадучись скользнула чья-то тень. Край плаща незнакомца подозрительно оттопыривался. Володимер, бесшумно ступая, поспешил следом, потянув за собою друга. Поднявшись на верхнюю галерею, человек достал из-под полы небольшой, заранее взведенный стальной арбалет и прицелился в господаря.

Вынимать саблю было некогда, и Володимер, шедший впереди, в отчаянном прыжке настиг преступника и покатился с ним по полу. Арбалет упал, но тетива успела сорваться с крючка, и стрела, дрожа, торчала уже напротив, в деревянной балюстраде кругового балкона, как раз над головой князя.

Сильный и верткий убийца тем временем вырвался из рук Володимера и пытался вытащить что-то из под плаща. Подоспевший в ту минуту Войку приставил к его горлу кинжал. Но лучник вынул за острие вторую стрелу, с силой уколол себя ею в подбородок и испустил дух, корчась и унося с собой в могилу тайну покушения. Стрелы несли яд.

Труп уволокли: сбежавшиеся на шум люди заняли свои места. Штефан даже не поднялся с золоченного кресла, невозмутимо беседуя с синьором Гандульфи. Суд продолжался.

Перед господарем поставили обросшего человека в больших деревянных колодках на руках и ногах. Рядом, ничуть не смущаясь, улыбалась смуглая красотка лет восемнадцати. Следом вышел, ухмыляясь, вооруженный сын земли, нарядившийся ради случая вместо плаща в богатую татарскую накидку, подбитую кротовым мехом и несомненно снятую с плеча неведомого ханского сына или мурзы. Нимало не таясь, смуглянка бойко изложила свою обиду: закованный теперь в колодки парень выследил ее у реки, где она полоскала белье, набросился на нее и обесчестил.

— Пусть скажет вот этот честный хозяин, — обернулась она к мужчине в татарском плаще, — его милость не даст соврать, он видел все.

— Так все и видел, друг? — лукаво усомнился Штефан.

— Все, государь, — осклабился свидетель. — Да и как не видеть, до них от тропы, где я ехал, — камнем докинуть, шагов пятьдесят, может, и было.

— И она, говоришь, отбивалась?

— Чистая правда, твое величество. И верещала к тому же — не приведи господь, на два дня я от ее крика оглох. Но он, государь, от своего не отступил, одолел-таки девку.

— А сам ты ехал в город?

— Истинная правда. В город, государь, на торг.

— И значит — был при сабле?

— А как же! Ведь я вольный войник!

— Так почему же ты, храбрый войник да при сабле, не вступился за девку, не помешал злому делу? Хоть бы закричал на него как следует.

— А я, государь, на него крикнул, не во гнев твоему величеству. Еще как!

— Что же ты ему крикнул?

— Давай, мэй, давай! — крикнул я ему, — мужик радостно потряс в воздухе рукой. — Давай как следует, не робей!

Присутствующие захохотали. Свидетель, недоуменно озираясь, даже попялился: он не мог понять, почему этим важным панам стало так смешно.

— Ну что ж… как тебя, свидетель?!! Гондя, — сказал Штефан, пряча усмешку. — Поскольку ты был при оружии, по вольному состоянию твоему полагающемся, и должен был, как добрый христианин и воин земли своей, остановить злокозненного насильника, поскольку ты этого не сделал и даже поощрил преступника за злодейство непристойным возгласом, а стадо быть, взял его грех и вину на себя, — постольку и надлежит взять тебе, Гонде, в жены девку Панагию перед богом и по закону, дабы неповадно было впредь другим нерадивым свидетелям, а тем самым — соучастникам.

— Почему же я, государь? — опешил Гондя. — А как же он? — Гондя ткнул пальцем в главного виновника.