Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович. Страница 162

И после еще не раз был на волос от смерти и от позора. Вспомнились снова те три дня после Байи, когда изменники-бояре увели стяги, оставили его с горстью куртян, когда был и плен, и позор, и только платье простого войника спасло повелителя Молдовы, вчерашнего победителя могущественного круля Матьяша от худшего — постыдного увода в Буду, в долгую неволю, а может, и на смерть. Стыдно вспомнить — узнали его татары, небольшой чамбул мурзы Акбулата подошел тогда к сельцу, где катафракты Матьяша Корвина держали свой полон. Узнав и не выдав, выкупил его тогда — с полудюжиной молдаван — благородный бесермен. И отпустил, спешившись и земно поклонившись, как венчанному владыке, на волю, к своим. Да, были рыцари и среди татар!

Но не было, не было еще такого, чтобы князь Штефан Молдавский, приняв в открытом поле бой, пусть и с сильнейшим врагом, проиграл сражение, отступил перед супостатом, говоря честно, бежал. И скрывается, прячется в лесу от Мухаммеда, как молдавские харцызы и лотры — от него самого, хозяина и хранителя сей земли.

За полотнищами убогого, из серых войницких бурок наскоро сшитого шатреца воеводы доносились стоны раненых, врачуемых пустынником Мисаилом и хакимом Исааком. Мудрый лекарь прав: Фортуна государя и воина, как и женщина, способна порой изменить, не переставая любить. И не покараешь ее за то, как карают неверных жен на Молдове, с лютостью и до смерти, не отвергнешь даже. Примешь все, моля лишь судьбу, чтобы не отворачивалась надолго, приласкала опять. Чтобы не выпал вновь ему черным камнем помеченный день, чтобы встали опять из пепла города его и села, гордые крепости. Сбудется ли эта дума Штефана, его мольба? Гнев и боль накатили снова, вырвав у воеводы глухой стон, невольный отзыв на вздохи страдальцев, спознавшихся с саблями, стрелами, с ядрами и пулями осман. Чья рана сегодня глубже, кому больнее? Вольно боярам вести свой счет — тысяча пала-де своих, турок — вдесятеро больше; вольно считать прибывающих и тех, кто ушел в маетки, увел стяги. Будто мешки считают, получив с холопьев оброк, готовя обоз на рынок в Брашов или Лиов. Мелочный счет вельмож и дьяков — не для него, государя. У чести его княжьей, чести рыцаря — счет особый. Ведь ушел, прогнан ворогом с поля, сидит в темных кодрах, как тать!

В шатер просунулась голова Влада Русича. Ближний дьяк скалил крепкие зубы под пшеничными, не знавшими бритвы усами:

— Дозволь, государь!

— Говори! — Штефан чуть заметно дернул плечом, что значило: «да короче!»

— Славич-капитан объявился. Двести войников с ним — из под Лапушны, в бою не бывших.

— Добро. Проси его милость отдохнуть. Попозже пусть жалует к нам.

Влад исчез.

Вот и Славич, храбрец из литовских пределов, из Киева, [96] давно отъехавший от родственников-Олельковичей, сестер и братьев покойной жены Елены, прибился снова к войску, привел крестьян, отпущенных на татар. Чем не рыцари они, воины-пахари Земли Молдавской, стократ крепче верные слову многих разбойных палатинов, немецких баронов и князей! Собирается снова войско, раскиданное невиданной бесерменской силой. Да что это меняет? Разве Мухаммед не празднует победу? Разве он не сильнее по-прежнему, а Штефан не сидит в лесу? И даже вернись его войско в целости, восстань убитые турками, порубленные татарами, уведенные обманом предателями-боярами, развеянные по всей его Молдове, разве тогда у него не будет, как и в начале, сорок тысяч, у султана же — двести, не считая мунтян?

Вот он и принялся считать. Не сам ли только что отбросил рэбож торгаша!

Если же вознестись мыслью над сим уголком вселенной и окинуть взором окрестные пределы? Перед лицом врага он по-прежнему один. Христианские короли и герцоги, императоры и рыцарские ордены грызлись между собой, как псы на майдане, словно и не надвигались на Европу все неотвратимее полчища осман. Еще могущественные, хотя и не в той мере, что прежде, Венеция и Генуя тоже грызлись одна с другой, втянутые в запутанные дела всех тогдашних держав, управляемые не столько разумом, сколько алчностью. Какими мелкими, если глядеть на них с этого грозного, потрясаемого великими войнами порубежья христианства, какими пустыми выглядели эти державные свары и драки — из-за титулов, денег, наследств, ради провинции, города, дюжины селений, а то и вовсе клочка земли! Как ничтожна была эта свирепая возня в сравнении с тем, что творилось здесь, где решалась, бесспорно, судьба многих из них, а может, и всех, а может, и целого мира! Ведь были среди тех властителей и славные, мудрые мужи, были великие храбрецы. В тот самый год удивлял своим мужеством народы Карл Смелый, владетельный бургундский герцог. Но войны Карла и ему подобных — не для защиты родного очага; войны их — для грабежа, для потехи. От турок их сегодня, обливаясь кровью, защищает малая Молдова.

И вот он супротив Мухаммеда один. Феодоро лежит в развалинах; брат княгини Марии, Александр Палеолог, убит. Москва — единоверная надежда — далече, за Диким полем, до сих оспариваемым Литвою и Ордой. Разве что начал понимать знамения времени легкомысленный, но бесспорно умный Матьяш. Снаряжает в Семиградье сильное войско — не для отвода глаз, как раньше, а всерьез. Торопит, по слухам, воеводу-князя Батория. Только когда будет еще готово войско круля Матьяша? Когда соберется и выступит?

Нет, рассчитывать Штефану не на кого. Только на своих — куртян, горожан, крестьян, привычных к буздыгану и сабле, верных земле отцов. Только на себя, чей долг — видеть все впереди и окрест, уметь слушать голос времени, выбирать наивернейший путь для воинов своих, для всего народа, всей земли. Да и для всех еще тех, кто нынче с ним по зову сердца, как в минувшем году, под Высоким Мостом, бились за Молдову секеи, ляхи, венгры, литовцы, казаки, русичи. Такие, как Фанци, Жеймис, Влад. Как многие, многие иноплеменники, на иных языках глаголящие, неизменно поспешающие в час опасности на зов молдавского господаря. За них он тоже ныне в ответе перед господом, кому они не молются. Как и за православных, своих и по вере.

Впрочем, верен ли путь, им избранный не сегодня — еще при вступлении в Сучаву, еще и раньше, отцом указанный путь? Благородство, стойкость в борьбе своей, верность вольности — всегда ли они ко благу? Не может ли то, что видится благом Штефану, обернуться на деле злом? И не правы ли более те, его покинувшие, тоже сильные, родовитые, умудренные жизнью, с сединой мудрости в холеной бороде — эти Пырвулы, Утмоши, Паскулы? Не они ли правы и не в том ли мудрость: склониться перед наибольшей силой, собрать и послать супостату-султану дань, обрести для Молдовы мир, защиту сильнейшего в мире царства? Было же, склонил уже сын Богдана голову перед Матьяшем, Казимиром-ляхом, признал себя младшим, вассалом; а что они оба перед султаном? Логофэт Михул, хоть и в Польше сидит, а твердит о том же. Принять руку султана, утихомирить смертную грозу, обрести в Мухаммеде защиту — от того же мадьярина да ляха, от татар! И остаться при том в Земле Молдавской хозяином, как оставался Петру Арон. Турки ведь и так охватили Молдову и с востока и юга, а ныне, ордою, и с севера; на Черном море они безраздельно пануют, Килия и Белгород, отрезанные от мира, хиреют, генуэзцы и венецианцы из этих своих старых, столетиями насиженных гнездовий бегут. Кто же прав сегодня — он, господарь и князь, или строптивые бояре? Не грешит ли смертно, виня в измене своих панов? И не грех ли, грех великий — избранный Штефаном путь борьбы, не гордыня ли имя его греху? А нашествие Мухаммеда само — не кара ли божья за Раду, за жестокость и своенравие гордого воеводы Штефана, за гневливость его безмерную, стоившую молдавским боярам и куртянам стольких голов?

Кто ответит ему, вразумит? Кто вернет столь нужную князю веру в тяжкий час, когда он в первый раз отдал врагу поле, на котором оба сошлись в бою?

— Дозволишь ли, государь? — сунулся снова Русич. — Его милость Славич…

— Да не один уже, с братом, государь. — Плечистый Славич, видя, что в шалаш ему не вместиться, остался снаружи, просовывая под полог непокрытую голову. — Брат Дробот только что объявился; сотню удальцов с Днепра привел.