Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович. Страница 223

— Я знаю, мой Войку, — отозвался осман. — Много невинной крови пролил мой народ. Но ведь это мой народ. Моя судьба, моя обязанность — быть с ним до конца. Это мое войско, мои товарищи, мой царь!

— Но вины их все-таки — не твои.

— И на мне они тоже, — отвечал Юнис-бек. — Я не лил той невинной крови. Но, сражаясь, открывал дорогу их оружию, их неправым делам. Та невинная кровь потому — и на мне.

— Ты творил и добро, порой — с великой опасностью для себя, — напомнил Войку. — Как в тот день, когда я сидел на бочке с порохом.

— И терзался потом! — закусил губу Юнис. — Узнай правду, брат: я потом терзался. Когда ты исчез в лесу, думал: он пошел убивать осман.

Войку слушал с дрожью в душе. Ведь он в том же самом упрекал себя.

— Знай, каюсь и сейчас, — продолжал Юнис-бек. — Я ведь видел, как этот твой воин, твой слуга, когда был у Пири-бека… Я видел, как он хаживал в лес, догадывался, зачем. И молчал, не мешал.

— Вот оно что, мой Юнис! — воскликнул Войку. — Как же ты нам помог! Земле нашей!

— Видишь! — Юнис-бек еще более поник головой. — Из-за меня сераскер не исполнил воли султана. Погибли товарищи. Мое молчание было изменой.

— Молчать тогда значило не дать свершиться делу, злее которого не может быть на свете, мой бек, — твердо возразил Чербул. — Ты ведь знаешь, как вырвали бояре у государева дьяка обманный лист. Чем стращали. Это подлое дело, Юнис-бек, стращать человека поруганием жены, убийством сына.

— Их было двое. Осман полегли тысячи, мой Войку.

— Но кровь та — на тех, кто повел вас, уповая на ложь, вооружаясь подлым замыслом. И не надо считать, мой Юнис, в деле совести не может быть счета. Ты очистил себя уже тем, что понял все и осознал.

— По какому праву, о сын Боура? — лихорадочно сверкнули глаза молодого бека. — Кто дал мне право быть лучше, чем любой осман, мой товарищ, от султана до сарыджа? Мог ли я отвернуться от своих — даже во зле? Не принять свою законную долю зла, свою часть греха?

Войку понял, как повезло ему, молодому воину, с первого боя сражавшемуся за правое дело. Для него всегда все было справедливо и ясно: его дело — правое. Если государь и его товарищи превышали меру кары, их можно было всегда понять: они защищали свой дом. Жестокости же их учили враги.

— Черное не сделать белым, мой Юнис, — заметил Войку, — мира сего не поставить на голову, как ни изворачивалась бы в нас суетная мысль. Не терзайся, бек: благородный поступок всегда будет оставаться и правым и полезным.

Юнис долго не отвечал. Войку заметил, как прислушивается к разговору его мнимый гулям — ехавшая в мужском платье гречанка. Но Гелия вряд ли понимала итальянский язык, на котором они объяснялись.

— Я не раз разговаривал с Анджолелло. С мессером Джованни, секретарем повелителя, — пояснил Юнис-бек. — Многие думы нашего падишаха открывались этому христианину с тех пор, как он стал служить при дворе. Народ, столетиями шедший от победы к победе и от земли к земле, не может застыть на месте, отказаться от новых завоеваний, не делать своим достоянием новых пределов и рабов. Орел, навеки сложивший крылья, отныне уже не охотник: отныне он — добыча любого воина. Остановиться — значит начать отступление, начать отступление — обречь себя на бегство и разгром, на рабство и смерть. Вспомни речи жалкого скомороха, этого Астрологуса, что пророчествовал сей обманщик господарю Штефану: что возьмет он Стамбул на меч, изгонит народ осман за Босфор.

— Вспомни и ты о награде, которою одарил его за это Штефан-воевода, — усмехнулся Войку.

— Пустым звоном твой государь по праву расплатился за пустые прорицания, мой Войку, — одобрил Юнис-бек. — Но разве не такова ныне мечта христиан всего мира — изгнать осман за проливы, обратно, в каменистые равнины и горы, откуда они пришли!

— Пустая мечта, мой Юнис, как и звон тех дукатов, которые не суждено положить в свой кошель. Зачем упорствуешь, говоря о ней? — спросил Чербул.

— Чтобы понял ты, названный брат, где лежит мой путь и в чем моя правда — быть со своими, куда ни вела бы их судьба, — отвечал Юнис-бек. — И что на свете не может для меня быть иной правды, иного пути. Ты скажешь, верно: правда в мире — одна. Но как приму это, зная, что есть охотник и есть олень, есть волк — и есть ягненок, есть коршун — и есть птенец куропатки, терзаемый его железным клювом! Если правда — одна, где же она, на каких деревах взросли ее плоды?

Проплывали пологие курганы — стражи древнего Буджака, в который давно вступили путники. На просторе ковыльной степи темнели рощи — зеленые подушечки, разбросанные по золотистому покрывалу привольных равнин. Невдалеке, словно сабли, оставленные на здешних просторах отрядом неведомых исполинов, сверкали крутые изгибы Днестра. Чуя близкий дом, все чаще срывались с шага на рысь буджакские скакуны в отряде Молодца-капитана. Скоро, скоро должны уже были появиться из мглистого марева над лиманом острые кровли над башнями белгородской крепости. Скоро — Четатя Албэ, морские ворота Земли Молдавской, Монте-Кастро генуэзских портуланов, Маврокастрон византийских хроник и легенд.

— Я мог бы стать дервишем, — молвил Юнис. — Но ты видел, верно, этих нечистых, жестоких безумцев. Перейти в христианство; но разве меньше бед творят на свете поклонники девы-матери? Что же мне делать, если я не смогу быть больше воином, не в силах буду взять в руки оружие? Стать летописцем, ученым? Но тогда придет сильный и скажет: назови черное белым. Стать зодчим? Но однажды мне повелят: построй тюрьму. Или просто уйти от людей, с одною женщиной, построить дом на краю пустыни? И ждать, когда нас и там найдут и сотворят над нами зло?

— Иса-бек — мудрый воин, — напомнил Войку. — Скажи это все ему, отец разрешит твои сомнения.

В голове колонны прозвучала труба: вдалеке показались башни старой крепости. Войку снова был дома.

Хотелось лишь знать, надолго ли?

47

— А это кто? — возгласил Тудор Боур, заключая гостей одного за другим в могучие объятия, когда очередь дошла до родного сына. — Угадай!

Человек, к которому обращался капитан, был высок и тонок, но широк в плечах. Узкое, слегка горбоносое лицо с твердым, четко очерченным подбородком загорело почти дочерна, густые брови выгорели, чуть тронутые сединой волосы — коротко острижены. Незнакомец был в кунтуше, отороченном простым мехом, в выцветших широких шароварах из крепкого льняного полотна — одежде, видавшей виды, но удобно скроенной и ладно сидящей на его стройной фигуре. Только ножны и рукоять сабли, тяжелой и широкой, блистали золотой отделкой.

— Дай-ка гляну… От то козак! — смуглый воин все пристальнее всматривался в молодого белгородца. — теперь вижу: очи! Ее синие очи!

Так состоялось знакомство Чербула с его дядей, родным братом матери.

После того, как двадцать один год тому назад замок братьев Сенарега близ устья Днепра был захвачен ватагой вольных людей из Четатя Албэ и с порогов великой реки, впадавшей в том месте в море, младший из братьев, совсем еще юный Мазо ди Сенарега, избрал долю свободных жителей Поднепровья и уплыл с ними на их острова. Перешедший в веру своих товарищей, под новым именем, смелый Максим Фрязин женился на красавице Оксане, обосновался на хуторе тестя — известного пасечника, знатока целебных степных трав. Жил, как все в том привольном крае, удивительной жизнью, о какой в родной Генуе и не мог мечтать. Рыбачил, охотился, разводил пчел, варил крепкие меды, научился искусству врачевания недугов и исцеления ран. С чумаками ходил в близкий Крым за солью. Но еще более — бился с татарами и ляхами, с лихими степными харцызами. Максим не жил с казаками, как их уже тогда называли на татарский манер, в их засеках. Но казаки, собираясь с хуторянами в набег на орду или на ляхов, нередко выбирали умного и храброго фрязина, хладнокровного и искусного в руководстве боем, походным атаманом, вверяли ему свои жизни и успех опасного предприятия; Мазо давно стал для них своим, как бывало у тех вольных людей с пришлыми беглецами и бродягами самых разных племен и наречий.