Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович. Страница 3

Капитан не ошибся в выборе: Ахмет вынянчил своего питомца, сумел уберечь его от многочисленных опасностей и болезней, подстерегавших тогдашних малышей, и продолжал ревностно опекать и в юности. Он обучил Войку началам воиского искусства: мастерству езды верхом, меткой стрельбе из лука с земли и на полном скаку, выбору снаряжения для похода, добыванию воды и пищи в самой пустынной местности, охоте и ловле рыбы, приручению полудиких коней из вражеских табунов. Суровый пан Тудор, круглыми сутками занятый своими делами начальника конного стяга белгородского наемного гарнизона, надолго отпускал сына с «бесерменом», и их многодневные скачки по долинам и лесам стали первой воинской школой молодого молдаванина. Только уроки фехтования, в котором он достиг совершенства в дальних странах, капитан оставил за собой, в остальном полностью полагаясь на степняка. Но в короткие походы против грабительских татарских отрядов, то и дело вторгавшихся с Дикого Поля, в которых в последние два года участвовал юный воин, капитан Тудор не брал Ахмета; дома, говорил он, всегда должен оставаться мужчина. И Войку знал, почему поступал так отец. Капитан Тудор не хотел ставить Ахмета перед необходимостью сражаться против своих.

Пленница из страны Добротича появилась в доме полгода тому назад. Отец привел молодую и красивую крестьяночку с невольничьего рынка, куда в тот день доставили партию своего товара турецкие работорговцы. Все было понятно: отец, видный мужчина, пленил ее добротой, и печальной судьбу этой женщины теперь нельзя было назвать. По крайней мере — судя по ее цветущему виду и спокойно-счастливому блеску карих глаз.

Из пяти человек, собравшихся в тот день под этой кровлей, четверо познали уже неволю. Хозяину дома в его скитаниях на службе у государей Италии и Польши, Венгрии и Германии тоже не раз приходилось попадать в плен. Только его, Войку, эта доля миновала, хотя врага лицом к лицу он уже встречал. Минует ли и впредь?

Юноша повернулся к стене, на которой висел сагайдак, стрелы в изукрашенном колчане и кривой ятаган — оружие побежденного им мурзака небольшого ногайского чамбула, пытавшегося пробраться мимо крепости после набега. Войку задумался о неволе, так часто выпадавшей в то время на долю людям, о том, что рабство и плен в сущности так же недолговечны, как свобода и удача, и что принесут они человеку — этого тоже нельзя знать. Он задумался о том, как встречал и провожал таких людей его город в венце белых стен, порог Земли Молдавской, да и вся страна.

Пленников и пленниц всех возрастов здесь всегда было много — взятых на месте или далеко отсюда, пригнанных пешком или приехавших верхом, с оружием, чтобы стать тут хозяевами, но добывших лишь долю раба. Они оседали в городе, входили в местные семейства — как слуги, домоправители, кормилицы, няньки, наложницы, домашние учителя, становясь нередко наперсниками и доверенными лицами хозяев. А иногда также — женами, мужьями, приемными детьми пленивших или кпивших их господ. Многие белгородцы были детьми пленников и пленниц, законными или нет, зачатыми втайне или с благословения священника. Обязанные им рождением, жители города всегда помнили, что их самих может постичь та же участь: жить на бойком месте всегда опасно. Жители города тоже были солдатами, купцами, пиратами суши и моря, а значит — всегда во власти рока, под угрозой неволи.

Поэтому плен у граждан Монте-Кастро не считался состоянием позорным, на пленных здесь на смотрели, как на скотину, и ни единому истинному белгородцу в голову не пришло бы оскорбить пленника, напомнив ему о его положении. Бродяги и забияки, всегда не прочь пограбить, взять пленных и выгодно их продать, белгородцы тем не менее не любили профессиональных работорговцев и всегда были готовы помочь беглому, с корыстью для себя и без нее. Прирожденный сын Монте-Кастро, Войку поступил естественно, когда помог своему новому знакомому уйти от погони.

Отзыв пана Тудора на появление беглеца тоже был вполне естественным для него, сына своего времени. События — большие и малые — тогда развивались неожиданно и быстро, отношения между людьми — тоже. Заключать дружбу иногда приходилось так же безотлагательно, как и наносить удар внезапно объявившемуся врагу. Поэтому на свое чутье и знание людей полагались охотнее. Голос встречного, его взгляд, осанка, движения, поступь, пожатие руки могли многое сказать, всему этому верили готовнее. А поверив, принимали душой, как поступили с Владом Войку и его отец. Пустив чужака к своему очагу, нимало не думали о том, откуда он, какого племени. Силком у себя не удерживали, неблагодарным, если уходил, не называли. Но если вчерашний чужак оседал в их земле, служил ей честно своим искусством или ремеслом, он становился полноправным земляком, какая бы ни текла в его жилах кровь.

Взять его самого, Войку. Отец его был родом из селения, затерянного в кодрах близ Орхея, и бабка с этой стороны тоже могла быть чужеземной полонянкой, каких немало появлялось в поселениях воинственных молдавских пахарей. Мать Войку, белокурая Мария, до замужества жила в замке, построенном ее братьями, генуэзцами Сенарега, близ устья Днепра, и разрушенного отрядом белгородцев двадцать лет тому назад; от нее черноволосый сын и унаследовал синие очи адриатической русалки. У приятеля Войку, Душана, сына старого капитана Оула, мать — турчанка, у Петра Браева — венецианка, да и сам пан Браев, сосед, был из сербов. Кого ни возьми, у всех в роду — литвины, русины, татары, греки, турки, мадьяры, болгары, немцы.

Юноше вспомнились рассказы ученых, бывалых людей, повести старых книг, которые он читал в библиотеке своего старшего друга, мессера Антонио. В них говорилось о великих бедствиях, накатывавшихся время от времени на страны Европы, и чаще всего, пожалуй, на этот благодатный, столь привлекательный для грабительских орд, изобильный край. Волны завоевателей набегали на него одна за другой, разоряя все на своем пути, истребляя. Как ни был молод Войку, законы войны он уже знал. Знал, что первое дело солдата, ворвавшегося в чужое жилище, — схватить женщину. Зрелую или юную, девицу или жену, служанку или княгиню, — все были перед этой долей равны, каждая должна была покориться воину-победителю, поступавшему по неоспоримому праву сильного. О какой же чистоте крови можно было говорить в этом крае, да и во всем мире, постоянно пылавшем в огне неутихающих войн?

Войку увидел перед собою вдруг облако, принимавшее очертания огромного, диковинного зверя. Это был пятиглавый, дышащий пламенем дракон, но головы его принадлежали отцу, Ахмету, служанке из Добруджи и новому приятелю юноши — московитину Володимеру. На пятой же шее чудовища, бесспорно, сидела голова мессера Антонию, белгородского Архитектора. «Он спит, — повторяла она тихим голосом, — он спит… Не будем его тревожить…»

Но Войку уже проснулся. У его постели стоял отец, при оружии, одетый для выезда в поле, и привидевшийся ему только что Зодчий.

— Вставай, сынок! — сказал венецианец. — Ты должен познакомить меня со своим другом из Московии — каждому полезно узнать побольше об этой далекой стране.