Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович. Страница 88

Жить рядом с Мухаммедом, служить ему было смертельно опасно; никто не знал, какая кровавая забава придет внезапно в голову повелителю, кого он изберет себе в жертву; отдавая человека палачу, султан искренне полагал, что оказывает ему тем свое высокое внимание, а значит, и милость. Но мессер Джованни быстро приноровился к порядкам, принятым при дворах мусульманских царей. Он научился в любой обстановке держать нужные речи, вовремя падать ниц, вовремя умолкать или, напротив, заливаться смехом, со стороны казавшимся самоубийственным, на самом же деле — спасительным. «Брось этого кяфира хоть в кипяток, он выплывет, как ни в чем не бывало», — говорили о нем сановники Порты.

В ту минуту, уловив знаки грозы, мессер Джованни, как истинный турок, не мешкая рухнул ниц, утонул лицом в пушистом ковре.

— Будь милостив, о царь мира! — воззвал он сдавленным голосом. И добавил, не ощутив десницы евнуха: — Мой повелитель, я позову хакима!

— Не надо, — отозвался султан, уже приходя в себя. — И не бойся, поднимись, твой час еще не настал, — добавил он, словно с сожалением. — Аллах не безвинно наслал на меня эту хворь. Она мне кара за малое усердие мое, за то, что плохо стал вести войска на завоевание мира для его учения — для ислама. Но я знаю теперь, чем исцелюсь.

Падишах сделал мессеру Джованни знак. Венецианец помог султану сесть на ложе, подложил под спину и бок подушки.

— Мое исцеление — в исполнении долга, оно — в бою, — продолжал Мухаммед. — Аллах указал мне дорогу, — говоря это, султан не спускал с венецианца внимательного взгляда, — когда отдал в мои руки быстрых, как ветер, татар Крымской орды.

— Воистину божий дар, не стоивший тебе ни единого воина, о великий царь, — вставил мессер Джованни, мало-помалу обретавший смелость.

— Мангуп еще держится, но падет и он, — продолжал султан. — Армия Гедик-Мехмеда, мои татары освободятся, и я поведу моих боевых барашков за Дунай. Замшелые старые турки, правда, хотят, чтобы я двинул прямо на Италию; франки — слабы, а Рим — это власть над морем, — твердят белобородые с упорством. Но солнце встает с востока; наш пророк и ваш мессия, Чингисхан и мои предки пришли с той благословенной стороны. Надо брать в руки восток Европы, подчинение Крымского юрта показывает, какое в этом благо.

Остановившийся взор султана мерил еще не завоеванные просторы. Венецианец взирал на него с неподдельным восторгом; мудрым старцам в Риме доставит радость дорога, которую он избрал.

— Молдавские земли теперь мне просто необходимы, — продолжал султан уже спокойно; пусть его попугай получше запомнит каждое слово и повторит его, где нужно, теперешним замыслам Мухаммеда такое не повредит. — Без них невозможно полное соединение османского царства с владениями хана, без связи меж нами по суше татар нельзя по-настоящему держать в узде. Оседлав же такого доброго аргамака, я поскачу на нем на север. Московский князь становится все сильнее, единоверные с нами ханы в Казани и Астрахани глядят на него с тревогой. Мы соединимся с этими мусульманскими народами и вместе возьмем земли князя Ивана в кольцо гибели, мы одолеем его и покорим.

Джованьолли молчал, боясь выдать свою радость; именно таковы были планы, которые из Рима хотели внушить султану. Этот варвар возглашает их сам. Тем лучше, мессер Джованни сумеет выдать кому следует за свою работу.

Джованьолли не знал, что Мухаммед давно лелеял эти мечты. Он знал, однако, что сын султана Мурада и московской полонянки, голубоглазый падишах осман с детских лет помнил песни матери, ее рассказы о своей родине. И позже в мечтах не раз уносился к тем местам, где родилась и провела юность его красавица мать, откуда татары увезли ее рабыней и продали в Каффе генуэцам, а те повезли далее в Малую Азию, где и купил ее для своего господина кыз-агаси [46] султана Мурада. И тайная мечта Мухаммеда теперь — ступить завоевателем на землю тамошних своих предков. Может быть, вековечная тоска по корням-истокам способна обернуться такой же жаждой крови и огня?

— Когда я получу восток Европы, — заявил падишах, — я обрушусь с утроенной силой на ее запад. И воздвигну мечети до самого Моря тьмы, [47] волнующегося под лучами заходящего солнца, — добавил он, отпуская обрадованного и успокоенного венецианца.

Близился вечер; солнечные лучи ласково коснулись верхушек кипарисов во дворе Топкапы. От восточного крыла дворца через купы густой зелени донесся звон лютни, потом — нежный голос. Там был гарем; там повелителя напрасно ждали прекрасные пери, собранные для него, наверно, со всех стран, какие только в мире есть. Там — безделье и нега, там — смешные в глазах мужчин интриги, вражда и ненависть; порой даже — трогательная дружба, порой — преступная, противоестественная любовь. Но что до того всего ему, давно не переступавшего пороги этого странного мирка! Давно отрешившись от женской любви, он пресытился в свое время и мужской, восславленной Платоном, отдалил от себя фаворитов. Падишахи и беки его державы могут спокойно присылать ко двору падишаха своих сыновей.

Теперь он уже не супруг, не любовник. Только полководец, только государь. Скорее бы вернул ему силы Аллах! Скорее бы пал упрямый Мангуп, дабы Гедик-Мехмед доставил армию на соединение с ним, к Дунаю. Тогда он схватится самолично с беем Штефаном, единственным противником, достойным такой чести. Куда же повернуть полки, победив молдаванина, — об этом султан будет еще держать с Аллахом великий совет.

46

Полторы сотни всадников в походном порядке двигались по старому шляху, тянувшемуся от Белгорода к стольному городу Земли Молдавской — Сучаве. Ехали скорой рысью, выслав вперед надежный дозор — десяток служилых татар. Впереди гарцевали пять десятков куртян из стяга капитана Тудора Боура. Сзади — сотня бывалых конников, ведомых капитаном Молодцом. Бравый воин, раздувая усы, озабоченно всматривался в темные островки дубовых рощиц, пятнавших привольную степь до далекого Тигечского кодра. Славному воину доверили почетное дело — проводить в столицу, к дяде Штефану-воеводе и к тетке княгине Марии, знатную молодую особу, Роксану Палеолог. Рядом с государевой племянницей на рослом иноходце возвышалась могучая фигура избранного для нее теткой нареченного жениха — знатнейшего из рыцарей Речи Посполитой Велимира Бучацкого. В последних рядах кавалькады следовал сотник Войку Чербул со своим другом, куртянином и личным дьяком князя Штефана москвитином Володимером, в Молдавии известным под именем Влад Русич.

Рыцарь Велимир, искоса поглядывая на высокородную красавицу, посланную ему всемилостивой судьбой, не без труда поддерживал полагавшуюся для такого случая светскую беседу — о родственниках, оставшихся в осажденном Мангупе, о трудностях, встреченных княжной в дороге до Четатя Албэ. Роксана отвечала со сдержанной вежливостью, и в заученных фразах, складываемых княжной на своей ученической латыни, бывалому дамскому угоднику слышался отчетливый холодок.

«Что мнит из себя эта тощая крымская горлица? — с досадой думал неустрашимый Велимир, чувствуя, как иссякает запас подходящих к случаю предметов для разговора. — Какого дьявола ввязался я в эту историю, дав слово ее богомольной тетке?» Рыцарь думал о трудном нраве сучавской постницы, неистово набожной княгине Марии, суровой затворницы, чьи монашеские повадки вынуждали князя Штефана искать радости жизни в объятиях не одной «хозяюшки». И эта, наверно, подобна ей, — от гинекеев Византа утвердились такие порядки среди женщин этого спесивого рода.

Пана Велимира тревожило еще одно обстоятельство. Почти месяц повеса Войку сопровождал нареченную невесту Велимира по горам Великого острова, через море. Чербул, конечно, юноша честный, но оба молоды и жизнь есть жизнь. Неужто выпали на долю храброго Велимира ветвистые рога — какими он сам до той поры привык направо и налево награждать купцов и мещан, а то и знатных каштелянов в Литве и Польше, Семиградье и Венгрии? Неужто настала и для него пора носить это позорное украшение, причем — о стыд! — до свадьбы?