Костры на сопках - Чачко Марк Ильич. Страница 5

— Но дальность расстояния, сэр… Сведения идут очень медленно…

— Что вы мне твердите о расстояниях! — недовольно перебил его Прайс. — Для разведки флота его королевского величества не должно быть преград.

— Вполне с вами согласен, сэр! — Паркер почтительно склонил голову.

— Вы познакомились с русскими офицерами с “Авроры”? — спросил адмирал.

— Да, сэр. Но русские очень сдержанны. Вероятно, До них дошли уже сведения о готовящейся войне, и они держатся настороже.

— Постарайтесь сойтись с ними поближе. — Я сделаю все возможное, сэр.

— Не собираюсь вас учить, вы не новичок в этом деле, — проговорил Прайс. — Делайте, что вам угодно, но я должен иметь полное представление о Камчатке и Петропавловске. Кроме того, вы обязаны знать все, что делается на русском фрегате. Мне должно быть точно известно, когда корабль будет готов к отплытию.

— Понимаю, сэр! “Аврора” не должна быть готова…

Прайс не любил, когда кто-либо отгадывал его тайные желания и помыслы, и он недовольно поморщился:

— Вам надлежит пока только знать и предупреждать.

— Слушаюсь, сэр.

— Когда настанет время действовать, я скажу вам сам.

— Понимаю, сэр.

Объяснив Паркеру все, что от него требуется, Прайс отпустил его и долго стоял у открытого иллюминатора, смотря на спокойные, величавые волны океана. Они шли одна за другой бесконечной чередой.

Глава 5

Николай Оболенский уже несколько дней жил на берегу и неутомимо разъезжал вместе с Чайкиным и Сунцовым по окрестным селениям, закупая скот для фрегата. Чтобы не возбуждать подозрения англо-французской эскадры, закупки делались подальше от порта, ночью подвозились к берегу, грузились в шлюпки и осторожно переправлялись на “Аврору”.

В эти хлопотливые, напряженные дни Николай Оболенский близко сошелся со своими двумя помощниками-матросами. Их житейская сметка и опытность оказывали ему неоценимую услугу в переговорах с местными крестьянами. Хотя матросы, как и лейтенант, не знали перуанского языка, но при помощи жестов, мимики, каких-то смешанных слов они умели очень быстро и ловко обо всем договориться с местными жителями.

Чайкин со всеми крестьянами разговаривал так, точно все они были его земляками: улыбался, подмаргивал, брал за руку, хлопал по плечу.

Проходя мимо тучных маисовых полей, видя нагулянный, сытый скот, он крякал и потирал грудь, точно после доброй порций спирта:

— Эх и благодатная же земля! Только бы жить да жить!

— А ты на людей посмотри, что в поле работают, — отозвался Сунцов. — Кожа да кости… Маются от мала до велика, как на барщине, света божьего не видят… Значит, и здесь бедным людям земля не родная мать, а злая мачеха.

— И я тоже говорю, — соглашался с ним Чайкин: — земля богатая, а народ бедствует. Куда оно, все добро-то, девается?

Он искоса посмотрел на Оболенского — слушает ли тот. Николай слушал, но виду не подавал. Матросы помолчали. Неожиданно Сунцов спросил лейтенанта:

— Ваше благородие, слух у нас ходит, будто брат наш в Сибири страдает.

Оболенский вздрогнул:

— А ты откуда знаешь?

— Вы не сумневайтесь, ваше благородие! Это я так, хотел правду узнать. Много я об том думал — почему люди благородного звания в Сибирь попадают, за что они муки принимают?

Оболенский, собираясь с мыслями, ответил не сразу.

— Брат мой честный и смелый человек, — наконец проговорил он. — Душа его болела за народное благо… Любил я его! — Николай отвернулся.

— Ваше благородие, — встревоженно зашептал Сунцов, — вы уж крепитесь! Мы ж понимаем… За такого человека у каждого сердце болит.

— Эх ты, неугомонный! — покосился Чайкин на Сунцова. — Пристал, как разбойник с ножом к сердцу, рассердил лейтенанта!

И, желая отвлечь Оболенского от невеселых мыслей, он рассудительно заговорил о хозяйственных делах:

— Ваше благородие, тут один крестьянин по сходной цене двух бычков продает. Закупить бы.

Оболенский недоуменно посмотрел на матроса. У Чайкина был бесстрастный вид, так не вяжущийся с его проницательными глазами, в которых светилась дружеская почтительная любовь и забота.

— Бычки добрые, сгодятся…

И Оболенский понял намерение матроса.

— Обязательно надо купить! — сказал он оживляясь. — Пойдемте!

Минуя стороной город, матросы пригнали бычков к пустынной тихой бухточке, заслоненной от любопытных глаз высокой скалой.

Вместо баркаса на этот раз у берега их поджидала шлюпка. Николай не знал, на что решиться: оставлять бычков на берегу до рассвета нельзя — могут заметить; переправлять на шлюпке, которая едва вмещает шесть человек, — опасно.

— Ваше благородие, — заметил затруднение лейтенанта Чайкин, — а бычков-то можно доставить.

— Как, на шлюпке?

— На шлюпке.

Николай с досадой отмахнулся.

— А вы… того… послушайте, что я скажу, — не отставал Чайкин. — Мы их привяжем, бычков-то, по сторонам шлюпки — они сами и поплывут.

Иного выхода не было, и, подумав, Оболенский согласился.

Бычков привязали к шлюпке, морды их вздернули кверху, и, сопровождаемый этим необычным эскортом, Оболенский благополучно добрался до фрегата.

Офицеры встретили его веселыми шутками: “Оболенский прибыл с двумя адъютантами”. Эти шутки не обижали Николая, он видел, что капитан Изыльметьев доволен его распорядительностью и энергией.

Закупки продовольствия близились к концу. Однажды, отправив на фрегат очередную партию провизии, Николай Оболенский с матросами шли через пыльное перуанское селение. Крестьяне при встрече узнавали их и низко кланялись.

Вдруг громкий женский крик привлек внимание Оболенского. Кричали в стороне от дороги, во дворе одного из глинобитных домиков.

Оболенский остановился. Крик все усиливался. Теперь ему вторили еще два голоса — пронзительные, умоляющие, по-видимому детские.

Оболенский посмотрел на матросов.

— Видать, несчастье какое, — прислушался к крикам Чайкин. — Дозвольте посмотреть?

Оболенский ничего не ответил и бросился на крик. Высокий сухощавый человек в костюме английского офицера гибкой бамбуковой палкой избивал пожилого перуанского крестьянина, который недавно продал им бычков.

Перепуганный крестьянин молча пятился и все пытался рукой заслониться от сыпавшихся на него ударов. Багровые рубцы выступили у него на щеке, на лбу, кровь заливала глаза. От одного особенно сильного удара перуанец со стоном опустился на землю. Офицер продолжал наносить удары.

Оболенский, не помня себя, подбежал к офицеру и с силой вырвал у него из рук бамбуковую палку:

— Как вам не стыдно, сударь! Немедленно прекратите!

Офицер резко повернулся. Лицо его было багрово от возбуждения.

Оболенский в замешательстве отступил: перед ним стоял Паркер.

— Что вам угодно? — холодно спросил Паркер.

— Мы знакомы с вами, господин Паркер, — усмехнулся Оболенский. — Мы даже говорили о прогрессе, о цивилизации…

— И что же? — раздраженно перебил его Паркер. — Извольте вернуть бамбук! И советую в чужие дела не вмешиваться.

— Ну нет, сударь! — Оболенский отшвырнул палку в сторону. — Вам придется поискать другое место, чтобы так внедрять “цивилизацию” в головы бедных людей.

Паркер, подойдя вплотную к Оболенскому, с презрением смерил взглядом его невысокую фигуру:

— Вы, сударь, оскорбили английского офицера на глазах у туземцев. Вы… вы жестоко поплатитесь за это.

— Желаете удовлетворения, сэр?

Паркер на мгновение растерялся — он не ожидал такого поворота, потом подумал и усмехнулся:

— Да, мы будем стреляться… Я изрешечу вас, как зайца!

— Сохраните вашу самоуверенность для барьера, — оборвал его Оболенский. — Я согласен драться на любых условиях, где и когда вам будет угодно.

— Сегодня же, в шесть часов вечера, у развалин крепости Лоренцо! — бросил отрывисто Паркер. — К вашим услугам, сэр, — с подчеркнутой вежливостью поклонился Николай.