Дорога ветров - Ефремов Иван Антонович. Страница 95

«Что же такое Гоби?»— подумалось мне. И тысячи километров пройденных путей образовали в памяти сменяющуюся ленту мысленных картин. В прежнем моем представлении Гоби была равниной пустыней, каменистой или песчаной, с редкой растительностью и палящим зноем. При более близком знакомстве Гоби сделалась гораздо более сложным понятием.

Это прежде всего равнинные плоские впадины с песками и глинистыми площадками в центре, где мало обнаженной почвы, а все одето щебенкой, черной, коричневой или серой, мелкой во впадинах и крупной — в горах. Это мелкосопочник — сильно размытые, задернованные плоские холмы или небольшие горы. Это гряды обнаженных твердых пород с россыпями камней и невысокими ощеренными скалами. Это обширные светлые плоскогорья, покрытые редкой желтой травой — ковыльком, и это же невысокие горы, вокруг которых вся поверхность иссечена мелкими промоинами и сухими руслами. Горы — то округлые, иногда засыпанные песками, то обнаженные, ощетиненные, истерзанные ветром и зноем. И, наконец, Гоби пересечена грозными, голыми скалистыми хребтами. Мощные пояса из крупных камней и щебня охватывают эти бастионы безжизненной материи. Подступы к ним заграждены бесчисленными сухими руслами, в которых встречаются неожиданные оазисы могучих деревьев — хайлясов и евфратских тополей. Гоби — это бесконечные заросли саксаула, редких кустов караганы, лука и полыни. Пухлые глины и солончаки с жирной зеленью солянок и эфедры. Есть здесь и громадные полосы подвижных песков с барханами стодвадцатиметровой высоты, зловеще курящиеся даже на слабом ветре. И еще многое и многое можно сказать о Гоби…

Передать основное ощущение Гоби в целом можно двумя словами: ветер и блеск. Ветер, дергающий, треплющий и раскачивающий, несущийся по горам и котловинам с шелестом, свистом или гулом… Блеск могучего солнца на неисчислимых черных камнях, полированных ветром и зноем, горящие отраженным светом обрывы белых, красных и черных пород, сверкание кристалликов гипса и соли, фантастические огни рассветов и закатов, зеркально-серебряный лунный свет, блестящий на щебне или гладких «озерках» твердой глины…

Июль оказался самым прохладным и дождливым месяцем. Медленно шли дни в нашем лагере в центре котловины Нэмэгэту. Машины работали неустанно, вывозя коллекции и снаряжение в Далан-Дзадагад. В дождливые дни почва стала более мягкой, и машины продавили и накатали наконец дорогу из котловины в Ноян-сомон. Теперь достижение сомона для машин с полным грузом было делом нескольких часов. Но дорога досталась нам недешево: все машины дымили, требуя смены колец, груда поломанных рессор на складе в Улан-Баторе все увеличивалась. Приходилось поочередно отправлять машины в Улан-Батор для ремонта. Первым ушел туда с легким грузом из бочек доблестный «Дзерен», рама которого, треснувшая в Западном маршруте, угрожающе прогибалась. Наличный состав экспедиции вновь разделился на два отряда.

Орлов с Эглоном и Новожиловым отправились на Цаган-улу, чтобы раскопать слой прессованных черепах, а также обследовать западный конец «Красной гряды» третичных пород, в которых все чаще и чаще находились пока еще неопределимые обломки костей. Лукьянова с другой партией рабочих отправилась снова в район бывшего Центрального лагеря Нэмэгэту для выемки так называемого «горбатого позвоночника»в Северо-Западной котловине. Над этим позвоночником мы с Эглоном и Громовым гадали в 1946 году. Здесь оказался целый скелет утконосого растительноядного динозавра — зауролофа. Мы с Рождественским отвезли отряд Лукьяновой на «Драконе»и высадили их на краю красного лабиринта с запасом воды и пищи, словно зимовщиков в Арктике. Рождественский, Шкилев и я оставались в «Лукьян-сомоне», трудясь над финансовыми расчетами и обработкой наблюдений Западного маршрута. Шкилев доставал особую тетрадь и размашистым почерком вписывал, что следует заготовлять для будущей экспедиции. Николай Абрамович не отличался хорошей памятью и не выработал системы записей. Делая заметки повсюду — на перечнях ящиков, квитанциях учреждений, расписках рабочих, он терял, по подсчету Рождественского, около 70 процентов записей. Но трудно было сердиться на нашего Николая Абрамовича. Здоровый и спокойный, с мягким украинским юмором. Шкилев был хорошим товарищем. Несмотря на перенесенную весной тяжелую болезнь, он всегда охотно бросался помогать в погрузке огромных монолитов или вытаскивать застрявшую машину. Отзывчивый и совершенно лишенный стяжательства или жадности, Шки-лев пользовался общим доверием и любовью, несмотря на «грешные» для хозяйственника забывчивость и бессистемность в работе. Спали мы прямо под открытым небом, и наши дюралевые койки стояли на окраине лагеря. Бесконечный черный простор гобийской ночи затоплял койку — маленький островок человеческой жизни в неоглядном океане темного воздуха. А вверху — вся звездная бездна и бесконечность вселенной, становившаяся тут как-то ближе и понятнее.

Действительно, в это прохладное время со слабыми ветрами ночи в Гоби стали великолепны. Охлажденный воздух прозрачен неимоверно, чист и свеж, как нигде в мире, а неприглядная земля прикрыта тьмой и загадочна. Вечерами на раскопке Лукьяновой загорался костер. Рабочий, встав перед ним с листом фанеры, открывал и закрывал огонь и сигнализировал нам, а мы, развернув единственную оставшуюся у нас машину, маленького «Козла», отвечали вспышками фар. Столь далекая видимость с возвышенных мест (наш лагерь находился на «Красной гряде», а раскопки — на бэле) навела меня на мысль в следующей экспедиции использовать ракетную сигнализацию.

Пасмурная холодная погода с продолжительными дождями упорно держалась. Котловина Нэмэгэту изменила свой облик. Темные облака обычно садились все ниже, пока их обрывки не спускались прямо на бэль и стелились по подножию Алтан-улы. Огромные полосы синего тумана ползли по Нэмэгэту, а самые горы (Нэмэгэту и с юга — Хугшо, Шуша и Хурху) делались совсем темными, черновато-синими. Влажная равнина побурела и утратила прежнюю мутную и серую видимость. Все вокруг стало резким, с темными тонами, хмурым и в то же время свежим, новым, без дрожания раскаленных воздушных потоков, без пыли и тусклого марева, так скрадывавших расстояние в сухие и знойные дни.