Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович. Страница 2

Улица кончилась. Встали тяжелые, сложенные из плитняка и булыги зубчатые стены Детинца — кремля новогородского. Из стены выдалась вперед каменная же башня с воротами под ней. Ров у стены затянуло льдом; мальчишки бегали по нему, задорно кричали, свистели пронзительно; тонкий лед потрескивал, а в двух местах был проломан, мелкие льдинки плавали в зеленой воде — видать, кое–кто из озорников тут успел окупаться.

Через ворота под Спасской башней выехали Пискуплей улицей на Софийскую площадь. Бояре остановили коней, поснимали шапки, крестясь. Семка, вытянув шею, рассматривал собор из–за боярского плеча.

Чем–то древним и мудрым веяло от этих могучих, лишенных украшений стен, над которыми в вышине за крутящимися хлопьями снега едва угадывались богатырские шлемы огромных куполов. Стали понятны недавно слышанные торжественные слова: «Где святая София, тут и Новгород…». [5]

Переехали площадь. За поворотом, совсем близко от собора, было богатое подворье боярина Василия Данилыча. Послов приняли честь честью, сам хозяин вышел к воротам, троекратно облобызался с боярами суздальскими, повел гостей наверх, крикнув челяди, [6]чтоб затопили баню, простых воинов–дружинников сажал за боярский стол! Это ли не честь?!

Когда же вечером, напарясь в бане, сытый и пьяный Семка спал на полатях, к архиепископу Моисею стали сходиться именитые люди Великого Новгорода. Василий Данилыч вошел вместе с послами, спесиво оправил на толстом чреве золотошвейный пояс, надетый по случаю сбора Совета господ, погладил холеную бороду, оглянулся на суздальцев и не спеша пошел ко владыке благословляться. Послы потянулись следом.

Боярин Лазута шепнул Онцифору Жабину:

— Ишь Василий–та, доволен!

Онцифор только бровями повел:

— Васька ловок, небось князь Дмитрий его услуг не забудет.

Завистливо поглядывали суздальцы на богатое убранство палаты, на затейливые кубки со столетними медами, расставленные по узорчатой парчовой скатерти, на серебряные подсвечники хитрой немецкой работы, а особливо на бояр, толковавших о их деле. Ну люди! Смелы и горды: силу свою знают. Чудно даже! О князьях говорят вольно, как о подручных своих, а на черных людей оглядываются, судят да рядят, что сказывать завтра на вече. [7]

— Придется исхарчиться на угощение своих уличан!

— Ладно! Дело обычное.

— Только уговор: вплелись в дело, потом не вилять, на вече стоять всем заодно.

— Не выйдет так–то: из бояр Михайло Поновляев единого озорства ради перечить почнет, из гостей торговых Микула да Ванька Усатой супротивничать примутся.

— Известно — московские доброхоты.

— Беда не велика — глотку им заткнут… я про то кое–кому словечко молвлю, — сказал посадник. — Вот только б Гюргий Хромый в спор не впутался, боярин млад, горяч, разума настоящего нету, говорит, что думает, народ его любит…

Владыка Моисей перебил:

— Не дело говоришь, Семен Ондреич! Юрья красным словом улестить надо: загорится парень, за суздальцев слово молвит — тогда дело верное; за Юркой Чудинова и Иворова улицы пойдут, да и во всех пяти концах Нового города друзья у него найдутся. — Архиепископ обвел оком совет: — А сказать такое слово должон ты, боярин Василий, ты всю кашу заварил, да и говорить красно ты умеешь.

Час поздний. На дворе непроглядная ночная тьма, видно лишь, как ветер швыряет мокрые хлопья на круглые заморские стекла, из которых набраны окна. Белые комочки снежинок, освещенные изнутри, из палаты, свечами, тотчас же тают, исчезая бесследно. Но и свечи горят тускло — шапкой навис нагар. И в Совете господ говор все тише. Час поздний, пора по домам. Завтра на площади все будет так, как решили сегодня здесь, в доме святой Софии.

Будет ли?..

Об этом думал боярин Василий, идя с послами к себе домой.

Суздальцам не терпелось, приставали: «Ну как, Василий Данилыч, что скажешь? Верить–то можно ли? Не солживят бояре завтра?»

Василий Данилыч молчал. «Эк их разбирает, того невдомек, что холопы рядом идут, фонарями светят, небось слушают! Привыкли бояре там у себя под князем жить, на людишек не смотреть, а у нас так нельзя». И, косясь на слуг, он промолвил, притворно зевнув:

— Довольно, бояре, гадать. Утро вечера мудренее. Того, какова Господина Великого Новгорода воля будет, никто наперед знать не может, а сейчас спать пора…

На другой день в полдень из–за реки загудел колокол на вечевой башне. Бирючи пошли по всем пяти концам города скликать народ на вече.

Семка увязался было за своими боярами, да тут же и отстал, шел, открыв рот, дивясь на виденное.

С Торга, [8]от святой Софии, со всех концов Великого Новгорода по узким улицам спешили толпы народа.

Вышел к Волхову. На том берегу, на Ярославовом дворище, [9]черно от людей. За Софийским собором у моста давка.

Какой–то конник в широком малиновом плаще, по всему видно, человек богатый, притиснул Семку да еще двух новогородцев боком коня к перилам. Хотя всадник и угодил Семке коленом по затылку, едва не сбив шапку, парень смолчал: не ругаться же с таким человеком, а новогородцы вмиг облаяли боярина последними словами. У Семки мурашки пошли по спине от страха, скорее стащил с головы шапку. На крик всадник обернулся, сказал миролюбиво:

— Не серчайте, люди добрые, сами видите — тесно.

Семка понял — худого не будет, боярин веселый, ласковый, даже драться не стал, чудно! Парень нахлобучил шапку по самые брови: дескать, знай наших! А новогородцы вдруг заулыбались:

— Прости, боярин, не признали. Тесно, это верно, у моста перила трещат.

Когда выбрались на торговую сторону, Семка спросил одного из них:

— Кто это?

— Не знаешь? — удивился тот. — Да его весь Новый город знает: то боярин Юрий Хромый. — И, видя, что Семка все еще ничего не понял, продолжал: — Да ты не здешний, что ли? Суздальский, вот оно что! Второго такого у нас нет. Боярам он давно поперек горла костью стал. Не любят его страсть!

— Что так?

— А как же? Черным людом не гнушается, правду на вече говорит в глаза кому хошь: будь ты посадник, али тысяцкий, али кто из первейших бояр — ему все едино.

Следом за Хромым добрались до Никольского собора, стали. Новогородец продолжал, вздохнув:

— И в ратном деле молодец, и хром потому, что в битве его покалечили. Вот попутал бес — обругал я на мосту хорошего человека.

В это время смолк колокол на вечевой башне. На высокий помост поднялся боярин, снял шапку, на все четыре стороны поклонился народу. Шуба на нем узорчатого зеленого бархата, цены ей нет. Под солнцем полуденным в бобровом воротнике золотые искры поблескивают.

Семка дернул новогородца за рукав:

— Кто таков?

— Посадник! [10]Вишь, взошел на степень, [11]слушай теперь…

— Господин Великий Новгород, прикажи начинать вече! — громко сказал посадник.

С разных концов площади закричали:

— Начинай!

Народ затих.

— Люди новогородские, ведомо вам будет: великий князь Иван Московский ноября в тринадцатый день преставился. — Посадник перекрестился на Параскеву–Пятницу, [12]продолжал: — А ныне князь Дмитрий Костянтинович Суздальский шлет нам грамоту, хочет он идти в Орду, кланяться царю Бердибеку. [13]

С площади закричали:

— Зря деньги бросит! В Орде смута, что год, то новый царь!

— Не зря! — Посадник поднял руку и, дождавшись тишины, повторил: — Не зря! Бердибек свиреп, крови пролил много, ворогов своих извел и на семя не оставил. Ныне он сидит крепко. Потому князь Дмитрий и хочет искать отчину свою — великокняжеский стол, и просит помочи нашей.