Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна. Страница 107

Сеть Видга тоже сплел собственноручно, так, как то было принято в Норэгр. Первым такую сеть сплел хитрейший из Асов. Тяжелые рыбины бились в скрученных кольцах, безуспешно пытаясь освободиться. Смиренка ловко подхватывала их под жабры и кидала на дощатое дно. Видга, довольный, смотрел, как липла к дереву прозрачно-серебряная чешуя. Его корабль понемногу свыкался с водой. Потом он переводил глаза на Смиренку. Осенью он заплатит за нее мунд.

Конечно, если вернется живым.

Назад он греб уже почти в темноте…

Вершины леса затопил мрак, и лишь облака еще тлели холодным отблеском дня.

455 Улов беспокойно ворочался под ногами. То тут, то там взвивались в отчаянных прыжках тугие чешуйчатые тела. Смиренка со смехом бросалась ловить.

Лодка раскачивалась, но это ее не пугало.

Видга молча слушал ее смех и думал о том, что до пожара не слыхал его ни единого раза. Кто там спрашивал мудреца, откуда берутся злые жены, если все девушки так хороши?.. Тот, спрашивающий, наверняка не слыхал, как смеялась Смиренка.

И не видел, как вдохновенно орудовал веслами Видга, сидевший на скамье гребца. И как стремительно летела по меркнувшей реке узкая, хищно вытянутая лодка…

Вигдис дочь Рунольва наточила меч, подаренный ей Харальдом Косматым. Она еще не разучилась им владеть.

— Если уж Торгейр Левша повезет на своем драккаре приятелей вендов, то почему бы и Рунольвдоттир не пойти вместе с Виглафссонами…

Халльгрим в ответ посулился запереть жену, если она не образумится.

— Мачту мою сломало ветром, — сказал он ей. — Еще не хватало теперь остаться и без старухи!* * Игра слов: «старухой» называлась деталь крепления для мачты на киле корабля.

Как река, обтекающая остров, войско уходило из дому двумя рукавами…

Словене шли берегом, халейги готовили на кораблях паруса: их дорога — дорога лебедей и китов. Звали на корабль и конунга. Но Чурила отказался:

— Негоже. Голове с телом живой быть или погибать. Урмане трогались в путь на день раньше остального войска. Когда уже всходили на корабли, Халльгрим приметил на берегу высокую седую женщину с распущенными волосами. Она сидела на камне и молча смотрела на готовые отплыть драккары.

Виглафссон совсем не удивился бы, если бы вдруг подлетели два ворона и замерли у нее на костлявых плечах…

— Кто это, конунг? — невольно понизив голос, спросил он Чурилу. Чурила ответил:

— Мы зовем ее Помощницей Смерти. Она помогает жене, когда та хочет сопровождать умершего мужа.

Тут Хельги пробормотал что-то сквозь зубы, но что именно, никто не слыхал. Когда конунг попрощался и ушел, а братья и Торгейр направились каждый к своему кораблю, Халльгрим спросил его:

— Что ты сказал там на берегу?

— Я сказал, — ответил Хельги спокойно, — что, если конунг погибнет, а я останусь жив, старой ведьме придется зарезать сначала меня. А Ас-стейнн-ки уже потом.

Халльгрим взбежал по веслу и громко велел поднимать якоря. И, как всегда перед дальней дорогой, взял у старого Олава рулевое колесо. Как тогда, в Торсфиорде, он не позволил себе еще раз оглянуться на берег.

Но только теперь на его корабле, на третьем весле правого борта, сидел не Видга, а Бедвар Кривой…

Хельги тоже сам правил кораблем, отодвинув Бьерна в сторонку. И назад, на берег, не смотрел.

Солнцеликий Даждьбог пожелал испытать своих внуков задолго до битвы…

Леса вокруг томились, не освежаемые ни ветерком. Самую землю мучила жажда, иссушавшая на корню даже мох. Людей и зверя спасали лесные речушки.

Деревья, ходить не умевшие, страдали молча, без стона, даже без шепота. И лишь ветви тянулись к палившему небу, словно умоляя не губить безвинно…

— Пожара не приключилось бы, — отирали пот опытные мужи. И с тревогой поглядывали на солнце: не заволоклось ли зловещей сизо-дымной пеленой?

Тяжко было, но к Барсучьему Лесу они вышли в назначенный день.

Тут оказалось, что барсучане еще не забыли, кто летось избавил их от беды. Чурилу встретили так, будто в мерянскую деревню пожаловал сам Бог Кугу Юмо. Шаев сын Шаева, старейшина, отправился показать словенскому кугыже городок, что по уговору достраивали на берегу.

Деревянная крепость, назначенная Халльгримовым урманам, показалась Чуриле равно доброй и для боя, и для мирного житья. Не за страх строили, за совесть. Пока не вымрут в Барсучьем Лесу свидетели побоища, селение из-под кременецкой руки не уйдет…

Мальчишка Чекленер, ныне кременецкий отрок, на соплеменников поглядывал свысока. Гордясь, показывал прыгающую рысь — княжеские знаки на сбруе коня, на мече, на легкой, нарочно для него сплетенной кольчуге. И похвалялся: Бьерн Олавссон, которого наверняка пришлют в барсучанский городок, вот уже полгода как женат на его, Чекленера, сестре.

Старые меряне, что еще недавно отмахнулись бы не слушая, теперь внимали ему уважительно. С такой родней поди не посчитайся. Да и повидал он в Кременце, что не каждой седой бороде снилось…

А молодые только слюнки глотали. Двух дней не прошло, как к Чуриле явился Азамат:

— Возьми в войско, кугыжа… С тобой пойти хотим. За его спиной переминались двенадцать румяных охотников, гордый цвет большого села.

— Беру, — сказал князь. Ибо не бывает лишних рук ни на пашне, ни на пиру, ни на войне…

Еще несколько дней он отвел на то; чтобы дать людям отдохнуть, отдышаться после перехода, залечить стертые ноги. В Барсучьем Лесу он предполагал встретить урман. Но время бежало — Халльгрим не появлялся…

— Узнали коня в рати! — бормотал Верхний конец. — Ушел, собака, на север к себе ушел!

Наконец решились подойти с тем к самому князю. Чурила отмолчался. Выждав оговоренный срок, он повел войско дале, на полдень. И не велел наказывать Видгу, когда он в кровь избил другого отрока, своего ровесника. Тот сглупу сказал при нем, что урман, мол, не след и ждать… Ясно, с чужого языка брякнул. Неразумный отрок тот был из Верхнего конца.

Далеко, далеко назад отступило прощание с домом… Всякий день Чурила объезжал войско и видел, как ратники мало-помалу втягивались в походный быт. От привала до привала они шли неутомимым охотничьим шагом. Пот, перемешанный с пылью, окрашивал лица и кудри в одинаковую серую масть. На привалах они скидывали с плеч мешки, звякавшие бронями и топорами. Втыкали в землю тяжелые копья. И река принимала всех подряд, не чинясь, не приглядываясь, боярин или холоп нагишом бросался с откоса!

А перед сном говорили о женах. И не удивляло, когда сварливая хозяйка вдруг представала перед умственным оком ненаглядной красавицей, ладушкой, словно впервые увиденной издалека…

Сам князь вспоминал иное.

Не мать, любимую со всей ее воркотней. Не Звениславушку и даже не маленького сына. Закрывал глаза, и виделся ему отец.

Как стоял он тогда у ворот, высокий, в длинной рубахе, в теплой безрукавке, гревшей старую спину… Стоял, распрямившись, тяжко налегая на посох. И смотрел вслед сыну. Вслед пыльному облаку, уже скрывавшему идущее войско. Не смели подле него плакать ни жена, ни сноха. Спокойно смотрел старый Мстислав. Пришла пора — пустил птенца с руки в истинный соколиный полет. И был уверен в крепости его крыл, в силе когтей, в меткости не ведающих промаха глаз.

Знал молодой князь: лучше погибнуть, нежели встать перед ним, позабыв в поле честь.

Обычно он шел или ехал впереди войска, с двумя-тремя отроками и Нежеланой.

— А боярам верным с полками ехать велел! — скрежетал старый Вышата. — Один обо всем решать восхотел! Колодезник!

Зато сын его Лют при князе состоял неотлучно. Не многие и видели, когда спал… Но даже во сне его ладонь оружия не покидала — попробуй подойди! Однако уезжать от войска ему не приходилось, и Видга частенько поручал ему Скегги, когда княжеский приказ бросал отроков в седла.

Скегги он сперва хотел оставить дома… Тот принял приговор без жалобы, но начал вянуть прямо на глазах. Видга понял, как некогда Эрлинг, что это убьет его вернее вражеских стрел. И сжалился — в самый последний день. Тут-то Скегги расплакался, еле утешили. Неверными руками он совал в мешок свою арфу, а Видга смотрел на его слезы и уверенно знал, что более их не увидит. Мальчик делался юношей.