Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна. Страница 73

После яркого солнца внутренность дома показалась совершенно темной, и Халльгрим едва не оступился в дверях: пол здесь был устроен немного ниже окружавшей земли. Множество ног десятилетиями утаптывало этот пол — до блеска, до каменной твердости. В трех очагах, между столбами-подпорками, весело приплясывало пламя. Дым уходил в щели крыши. У огня ждал гостей заставленный стол: низкие широкогорлые горшки вкусно лоснились темными боками, пахло мясом, какой-то зеленью и свежим, только что испеченным хлебом. Князь улыбнулся хозяйской заботе. Он знал — в Пади не сеяли своего.

Он первым перешагнул через дымивший у входа костерок, сел и с удовольствием вытянул ноги. Стройная девчушка, в которой он признал внучку кугыжи, мигом пододвинула еду, протянула ковш с пенящимся пура — мерянским пивом, — и робко произнесла:

— Угощайся, господине… не побрезгуй. Русую головку обнимало берестяное, обтянутое шерстью очелье. Блестели чеканные кружочки и хитрые витые цепочки из бронзы, нашитые по числу прожитых лет: тринадцать.

Чурила погладил ее по щеке:

— Ишь, вытянулась, невеста… сватается кто? Девчонка смутилась, ответила невнятно, а князь краем глаза подметил поодаль некое движение: словно кто стискивал под столом кулаки.

Он вытащил нарочно для нее захваченную нитку бус, надел на тоненькую загорелую шею: носи. Оглядел стол и почти не удивился, вновь увидев того молодого мерянина. Парень сидел ниже княжьих и явно был этим недоволен. Да и разговоры Чурилы с девочкой пришлись ему не по сердцу. Князь спросил его прямо:

— Ты кто, такой непоклончивый? Мерянин помолчал, не торопясь с ответом, а потом вызывающе бросил:

— Я здесь гость и живу в чести, а тебя вижу в первый раз и не думаю, что должен кланяться всякому встречному. Я больше привык, чтобы мне кланялись…

Вышата Добрынич про себя засмеялся: получил? Зато Радогость не по-доброму повел единственным оком:

— Смотри, медвежатник, как велит наш князь тебя за ноги, да и в дверь…

Говорили по-мерянски, и Халльгрим мало понимал, но чувствовал назревавшую ссору. Он не успел попросить Торгейра перевести. Незнакомец отшвырнул глухо застучавшую миску и вскочил, хватаясь за меч:

— Пусть велит! Я-то думал, что это дом Патраша и что здесь знают, как принимать гостей, но теперь вижу, что ошибся! А кто подойдет ко мне первым…

На кугыжу было жалко смотреть. Внучка теребила дареные бусы, беспомощно глядя на князя. Она никогда не видела от него ничего, кроме ласки. Неужто на сей раз…

Радогость между тем тоже поднялся и неторопливо пошел к буяну вокруг стола.

— А тебя, погляжу, пора научить, как говорить с князем. Девочка пала подле Чурилы на глиняный пол, припала лицом к его колену:

— Княже милостивый… не гневайся… не вели…

— Встань! — яростно крикнул ей мерянин. — Слышишь, встань!

Он был храбр и силен, но Радогостю наверняка не пара. Чуриле было почему-то только смешно, и он остановил неминуемое убийство, сказав:

— Сядь, боярин… а ты, петух, не распускай хвост в гостях. Смотри, хозяина нашего перепугал мало не насмерть. Садись-ка лучше, ешь да рассказывай, как тебя звать и откуда взялся…

Старый Патраш качался от пережитого страха. Подлетевшая внучка усадила его на скамью, и старец прижал руку к груди, унимая зашедшееся сердце. А задира мерянин с достоинством сел, выждал, чтобы перед ним обтерли стол и поставили новую миску, и только тогда ответил:

— Звать меня Азамат, сын Шаева, и я брат старейшины Барсучьего Леса. А ты, как я слышал, кугыжа словен, но я тебя не боюсь.

Чурила проговорил не спеша:

— Твоего брата не знаю, но сдается мне, будь ты старшим, не много бы дани булгары с вас насобирали. Как ныне берут?

Азамат пожал плечами:

— Обыкновенно… по собольей шкурке да по серебряной монете от дыма, да когда еще со свадьбы или добычи воинской… Торг у нас, купцы заходят.

Отчуждение понемногу уходило с его румяного, чуть скуластого лица.

Шрамолицый князь беседовал с ним как с равным — чего еще? Чурила вытер нож о кусок хлеба.

Спросить бы нынче же этого Азамата Шаевича — а что, не пойдет ли ко мне брат твой кугыжа? И брать бы стали поменьше, и живем ведь ближе хана булгарского, тронет кто — прибежим… Нет, не время.

— Дед Патраш, где ты там! — позвал он старейшину. — Расскажи-ка, какого красного зверя для нас приглядел! Поедешь ли охотиться с нами, Азамат?

Дремавший рогач приподнял голову, и мохнатые уши описали два медленных полукруга, вбирая в себя шорохи и голоса. Он сам не знал, что его разбудило. То ли принесенный ветром подозрительный шум, то ли просто нюх на опасность, который бодрствовал в нем даже во время сна…

Но наяву лес не рассказал ему ни о чем тревожном. Старый тур по привычке лизнул голое пятно на плече, еще не успевшее зарасти черной шерстью, — след ожога, которым отметил его недавно отбушевавший пожар. И вновь опустил голову, продолжая прерванный отдых.

Липы покачивались над лежавшим быком, тихо беседуя о последнем дожде и о том, как сладка была в этом году питавшая их земля… Где-то неподалеку жило своей жизнью пчелиное дупло. Из-под деревьев наплывал запах меда, сновали крылатые живые комочки. Мирно пахло коровами, пасшимися на поляне.

Бык дремотно повел на них глазом, моргнул длинными ресницами и шумно вздохнул. Гнедые красавицы бродили по самой границе его зрения, но он знал любую так хорошо, что ему казалось, будто они стояли перед ним, своим повелителем, в нескольких шагах. Особенно та, что была светлее шерстью, стройнее и легче на ногу, чем все остальные… Бык снова вздохнул. Близилась осень, кровь бежала по жилам быстрее ото дня ко дню.

Солнце стекало по широким листьям лип, бросая трепещущие блики на его матово-черное сильное тело, прочерченное вдоль спины узким белым ремнем…

Но вдруг он вскочил на ноги так стремительно, как будто из-под деревьев снова дохнуло смертоносным жаром огня. Упругий хвост схлестнул бедра. Так вот что помешало ему спать… Переменчивый ветер снова дунул с той же стороны, что и тогда. И теперь он уже явственно донес до слуха голоса перекликавшихся собак.

Жадно раздувшиеся ноздри быка втянули воздух, и глубоко в груди родился угрожающий рокот. Глаза тура начали наливаться кровью. Рядами с запахами лошадей и собак витал ненавистный человеческий дух.

Он свирепо фыркнул и шагнул вперед, пугая надвигавшуюся опасность, — так, как по осени пугал равных себе. Но угроза не помогла. Запах продолжал упрямо расти, и тогда он повел коров прочь. В темную чащу, не раз и не два укрывавшую его семью от врага.

Он уходил не торопясь и с достоинством, как подобало лесному князю, чьих страшных рогов боялись и волк, и медведь.

Лошади, собаки и люди добрались до места его недавней стоянки и по горячему следу свернули в ту же сторону, что и туры. Недаром, знать, смутное присутствие человека, пусть не смевшего подходить близко, тревожило быка уже несколько дней… Еще раз поймав этот запах, рогач яростно хрюкнул.

И побежал…

Человек был слаб, но, как почти все слабые, — хитер. Ему не требовалось подходить близко, чтобы вонзить блестящее жало в шею или загривок. Люди не имели рогов. Они носили их в руках и трусливо метали издалека. Люди плохо бегали, но зато ездили на лошадях, служивших их воле. Они почти ничего не слышали и не ведали запахов, так ярко окрашивавших мир. Но они приводили с собой собак… Двуногие создания были ничтожны — тур растоптал бы такого легко, встретив один на один. Но их было много. Как волков, что загоняют добычу по весеннему насту, ранящему ноги бегущих.

Из пасти быка свесился дымящийся красный язык. Он легко перелетал поваленные стволы, с треском крушил грудью подлесок. Ярость и унижение толчками бились в его сердце…

Псы заливались теперь прямо за спиной, и для того, чтобы хорошо слышать их, больше не нужен ветер. Иные начали даже обходить его стадо, подбираясь с боков.