Чего боятся ангелы - Харрис К. С.. Страница 44

– Верно, – ответил Себастьян.

Он отсчитал пять фунтов, свернул их трубочкой и протянул Джеку.

Гробокопатель облизнулся, сунул деньги глубоко в карман пальто и снова отер рот.

– Где-то с месяц назад меня о таком попросили. Парень говорил, что он художник, хотя мне тогда показалось, что он с придурью.

– Ты помнишь его имя?

Джек-Прыгун рассмеялся, но смех быстро перешел в кашель.

– В нашем деле имен не спрашивают. Но я его узнаю, как увижу. Молодой, с темными кудрявыми волосами, прям как у девушки. Моя Сара несколько дней вокруг вшивалась, когда его увидела. Говорит, он прям как ангелочек в боковом алтаре в церкви Святой Троицы. – Кокрэйн снова харкнул. – Совсем девчонка спятила. Она же порядочная англичанка, а он чужак да еще и еретик.

У Себастьяна заколотилось сердце.

– Иностранец?

– Ага. Итальяшка или кто там еще. Ну, он сказал так. По мне, они все одинаковы.

– И куда ты доставил заказ? Помнишь?

– Ага. На Олмонри-террас это было. В Вестминстере.

ГЛАВА 39

Донателли находился в своей мастерской, когда Себастьян вошел в двери.

Художник обернулся, разинув рот от неожиданности, и громко ахнул, когда Себастьян двинул ему локтем под дых и бросил на пол.

– Что вы делаете? Чего вам от меня надо? – выдохнул наконец итальянец, прежде чем Себастьян успел схватить его сзади за шею.

– Значит, это ты покупаешь покойников среднего размера, – сквозь зубы проскрежетал разъяренный виконт. – Значит, таких женщин ты любишь? Тебе нравится, когда они неподвижны, не отвечают, не дышат даже?

Донателли широко распахнул ангельские карие гланд. Он пытался что-то сказать, но вместо этого только хрипел.

Девлин чуть ослабил хватку, чтобы тот мог вздохнуть.

– Нет! Это для иллюстраций к медицинским атласам! Всего лишь!

Себастьян придушил его чуть посильнее.

– Врешь.

– Нет! Клянусь, это правда! Последний раз мне заказали женский торс!

Он попытался встать, затем снова обмяк. Лицо юноши перекосилось от ужаса, когда Себастьян достал маленький кремневый пистолет и приставил дуло к его виску.

Донателли облизнул губы, скосил глаза, пытаясь разглядеть палец на спусковом крючке.

– Если вы позволите, я покажу вам рисунки. Они в задней комнате.

Себастьян чуть помедлил, затем отпустил его. Донателли схватился рукой за горло.

– Матерь Божья, вы чуть не задушили меня.

– Где рисунки?

Донателли судорожно дернул головой.

– Они там. Видите?

В соседнем помещении находилась серия примерно из десятка рисунков, на которых подробно изображался женский торс на всех стадиях вскрытия, с разных углов.

– Я сделал их для студента-медика из Сент-Томаса, – объяснил Донателли все еще хриплым, сдавленным голосом. – Он делает вскрытие, а я зарисовываю.

– А зачем художнику, ставшему открытием высшего общества, подрабатывать набросками для анатомического театра?

– Я начал делать их ради дополнительного заработка, когда еще рисовал декорации для театра. И продолжаю потому, что это помогает мне научиться лучше передавать формы человеческого тела. Я не единственный художник, который изучает трупы. Посмотрите на Фрагонара.

Себастьян отвернулся от кровавых рисунков.

– Где вы находились вечером того дня, когда была убита Рэйчел Йорк?

Увиденное могло послужить оправданием покупки женских трупов, но и только.

Итальянец выкатил глаза.

– Я? Но… Но ведь вы же не думаете, что это я убил Рэйчел?

Себастьян продолжал сверлить итальянца жестким взглядом.

– Где?

– Да здесь же, конечно. Работал.

– Кто-нибудь был с вами?

Итальянец стиснул зубы.

– Нет.

Себастьян застыл. Его внимание внезапно привлек небольшой холст. Эскиз картины побольше, набросок к семейному портрету. На нем живописец изобразил мужчину и трех женщин разного возраста. Мать семейства сидела в центре. Она была худой, морщинистой и согбенной годами, но глаза ее по-прежнему горели такой решительностью и гордостью, что она совершенно затмевала женщину, стоявшую слева от нее, – бледную, с невыразительным лицом. Той было около пятидесяти, и она явно была женой мужчины с портрета. По другую сторону находилась дочь, девушка лет двадцати, некрасивая, с каштановыми волосами. Она смотрела на что-то за пределами картины, словно отделялась таким образом от прочих. И над всеми ними возвышался, раскинув руки, словно закрывая женщин крыльями, большой широколицый мужчина цветущего вида с пронзительными глазами. Себастьян узнал Чарльза, лорда Джарвиса.

Он поднял взгляд. Художник нервно поглядывал на него.

– Вы писали портрет семейства Джарвисов?

– Это эскиз. Сам портрет закончен прошлой весной.

– Когда вы все еще рисовали театральные декорации?

Донателли вздрогнул.

– Лорд Джарвис известен как щедрый меценат, поддерживающий молодых художников. Именно он ввел меня в свет.

Себастьян вернулся к семейному портрету. Какая-то мысль билась на грани его сознания, но, когда он попытался уловить ее, она улетучилась бледной насмешливой химерой и исчезла совсем.

Все еще держа пистолет в руке, Себастьян пошел вдоль комнаты, рассматривая различные холсты, поставленные к стене, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, что помогло бы связать вместе странные, оборванные нити жизни и смерти Рэйчел Йорк.

Внезапно он остановился перед потрясающим портретом молодой женщины. Ее руки были связаны над головой, обнаженное тело корчилось в агонии, глаза обращены к небу, словно она молила о милосердии. Присмотревшись, Себастьян понял, что это Рэйчел, только моложе. Намного моложе.

– Это ведь Рэйчел Йорк, верно? Только подросток.

Джорджио Донателли смотрел не на холст – на него.

– Это вы приходили ко мне в пятницу как торговец. Вид у вас был другой, только черты лица те же самые. – Он нахмурился. – Тогда вы тоже спрашивали о Рэйчел. Зачем?

Себастьян мог дать ему десяток разных ответов. Но он предпочел правду.

– Потому что я пытаюсь найти того, кто ее убил.

– Мне сказали, что это известно. Некий виконт Девлин.

– Девлин – это я.

Себастьян не знал, как отреагирует на это его собеседник. Донателли посмотрел на пистолет Себастьяна, который все еще был в его руке, затем отвел взгляд, кивнул, словно сам пришел к такому же выводу.

– Рэйчел иногда разговаривала со мной, – сказал он, показав головой на холст, – когда я писал ее. Она рассказывала мне о своей жизни, о том, как впервые приехала в Лондон. И о том, что было прежде. Ее рассказ дал мне идею этой картины.

– Жизнь в Ворчестершире?

Глаза Донателли потемнели и запылали гневом.

– Ей было всего тринадцать, когда ее отец умер. Мать покинула этот мир задолго до мужа, и у Рэйчел не осталось никаких родственников, которые согласились бы приютить ее. Потому девочку взяли на содержание прихожане и продали в служанки. – Он шумно вздохнул, отчего его ноздри затрепетали, а грудь поднялась. – Тут так принято. Вы, англичане, умеете гладко говорить, смотрите свысока на американцев и рассуждаете о греховности и бесчеловечности работорговли. А сами продаете в рабство собственных детей. – Он замолк. – Ее продали старому жирному торговцу и его жене. Эта баба была сумасшедшей. Больной на голову. Она привязывала Рэйчел к столбу в подвале и била ее кнутом.

Себастьян смотрел на обнаженную, перепуганную девочку на холсте. Он вспомнил о шрамах, тонких белых пересекающихся линиях на спине Рэйчел, которые обнаружил Гибсон.

– Но торговец поступал с ней еще гаже. – Голос Донателли дрожал от гнева. – Он сделал ее своей наложницей. Тринадцатилетнюю девочку! Перегибал ее через стол и брал сзади, как кобель!

– Думаю, женщина, прошедшая через такое, не очень любила мужчин, – тихо сказал Себастьян.

– Она научилась выживать.

– Вы знаете, что она собиралась покинуть Лондон?

Донателли отвел взгляд.

– Нет. Она никогда мне об этом не говорила.