Палач - Вальд Виктор. Страница 4

А у него никто и не спрашивал имя. Там, где он оказался по воле судьбы, имя было важно только для судьи, писаря и глашатая. Судья, зевая, называл имя писарю, тот, злясь на испорченное перо, записывал его на десятки раз соскобленный пергамент, а потом, размахивая этим куском кожи, глашатай сообщал народу имя – или прозвище – приговоренного и за какой смертный грех его казнили.

Он и не сомневался в том, что это произойдет с его именем. А потом тело, как принадлежность имени, распнут на колесе. Крепко связанные руки и ноги перебьет в суставах металлическая палица палача, а глаза и вывалившийся от жажды и голода язык вырвут вороны, когда он пролежит на поднятом на шесте колесе несколько дней, терпя ругань и плевки прохожих, что идут по дороге, которая находится в сотне метров от городских ворот.

Но его не спросили об имени. На него уставились стеклянные глаза, на дне которых пожирали друг друга язычки адского огня. Неподвижные глаза с немигающими веками на высохшем, лишенном признаков жизни лице.

Медленно поднявшаяся желтая кисть взмахнула, и на ее призыв тут же явилось еще одно лицо. Оно дохнуло смертью и повернулось к обреченному. Потом тонкие восковые губы второго лица слегка изогнулись и прозвучало тихое: «Да».

Медленно, словно во сне, в темноте простенка скрылись стеклянные глаза. Но ужасающие губы остались, и с них сорвались слова:

– Эй, Господь и епископ продлили твою жизнь. Молись всю ночь. Утром начнешь вторую жизнь.

С той ночи те немногие, кто по службе был рядом, обращались к нему не иначе как «Эй!». Впрочем, иногда произносились другие слова: «этому», «тому», «у того» или еще что-то похожее, – и он очень быстро привык к этому. Ведь у него действительно началась вторая жизнь, а значит, имя, данное при рождении, умерло и было погребено под толщей грехов, пропитанных кровью и слезами убитых и истерзанных.

– Эй, ты… Иди за мной. Тебя зовут.

Он не спеша поднялся с жесткой лежанки. Та в благодарность за освобождение от тяжелого тела сладко проскрипела и даже поднялась горкой. Заметив это, мужчина скривился, опустив левый уголок тонкогубого рта.

С раннего детства он замечал, как всё и все – от сопливого мальчишки до сердобольной монахини, от свирепого пса до рыцарского коня, от серой птички до предметов мебели – облегченно вздыхали, стоило ему повернуться к ним спиной и зашагать прочь. Только в детстве он этого не понимал. Теперь и понимал, и знал, и пользовался этим.

– Э-эй-й-й… – послышался протяжный голос ожидающей за закрытой дверью служанки.

Мужчина сорвал с лежанки свой черный длиннополый плащ и круговым движением набросил его на плечи. Затем он шагнул к двери и медленно ее отворил.

– А-ах… – только взглянув на гостя, коротко вдохнула и выдохнула молодая служанка и прислонилась к стене.

Мужчина, вновь скривившись, резко набросил на голову капюшон и глубоко надвинул на лицо, совсем скрыв его.

– Куда? – глухо спросил он и последовал за служанкой, у которой от страха стали заплетаться ноги.

Спустившись по узкой лестнице, молодуха показала рукой на сводчатую дверь и, подобрав платье, почти бегом бросилась во двор.

Проводив пристальным взглядом быстро удаляющиеся женские бедра, он подошел к двери и медленно отворил ее.

– А, вот и он. Заходи, ждем! – почти весело прокричал молодой рыцарь и, приглашая, махнул рукой.

Вошедший так же медленно закрыл дверь и, опустив голову, слегка согнулся в приветственном поклоне.

– Сними плащ, я хочу на тебя посмотреть, – то ли приказал, то ли попросил молодой рыцарь. Взяв со стола свечу, он подошел поближе и остановился на расстоянии трех шагов. Он уже был достаточно пьян, как раз в той степени, когда вино не веселит и лишняя чаша располагает к философствованию. Но запах вина так и не смог перебить кисло-приторную вонь, исходившую от большого тела рыцаря, пропахшего потом взмыленного коня.

Неторопливо, будто стягивая собственную шкуру, мужчина стянул с головы капюшон. Затем, поколебавшись, он неуверенно снял свой огромный плащ.

– Хм… – Молодой рыцарь довольно улыбнулся.

Его отряд наемников состоял в основном из тирольцев [3]. То ли по причине кровосмешения, то ли от горных ветров, то ли от гнева Божьего, но они обладали топорно вырубленными чертами, которые придавали их лицам подземельную мрачность, и благодаря этому их сразу можно было узнать. Впрочем, остальные наемники тоже все как один были далеки от того, что обычный человек вкладывает в понятие «приятная внешность». Да и откуда в тяжелейшие времена печальных веков могло появиться на человеческих лицах что-то приятное, на чем можно надолго задержать взгляд? В особенности на лицах мужчин, которым Бог позволил переползти тридцатилетний рубеж.

Тяжелый быт, изнурительный труд уже к тридцати годам отражался на мужских лицах, покрытых густой сетью морщин. А частые войны и постоянные драки добавляли глубокие шрамы, до уродливости искажая их черты. И к этому следует добавить, что употребление грубой, а зачастую и тухлой пищи приводило к тому, что даже сравнительно молодые люди лишались более половины зубов, а их десны превращались в опухшие зловонные рвы, среди которых редкими башнями торчали одинокие гнилые зубы.

Но и это еще далеко не все. Кожные и всякого рода внутренние болезни рыли на лице глубокие ямы, которые часто истекали гноем, а то и освобождались выдавленными длиннющими белыми червями.

Так выглядели не только молодые мужчины, но и многие женщины, к четвертому десятку почти не отличавшиеся в уродстве от мужчин.

К этому можно было привыкнуть. Да и как не привыкнуть, когда каждый второй встречный был таким?

Но лицо этого мужчины отталкивало и пугало с первого мгновения. И даже заставивший себя еще раз посмотреть на него, понимая, что первый взгляд обычно обманчив, чаще всего опускал глаза, а то и просто отворачивался.

Казалось, что сам Всевышний, устав от бесконечной борьбы с дьяволом, ненадолго смирился с происками коварного врага и позволил ему вдохнуть в этого ребенка частицу себя. Вот и вышло дитя – создание трех творцов: Бога (ибо все созданное на земле и небесах – дело Господнее), сатаны (ибо созданное Господом проверяется врагом его) и человека (ибо Господь вселяет душу, а дитя – все же плод семени людского).

Но, возможно, случилось и так, что в высоких Тирольских горах, в непроходимых лесах на несчастную женщину в похотливости своей напали дикие звери. И первым, конечно же, был медведь. Вне всяких сомнений, именно он дал этому мужчине – через свое семя – огромный рост и длинные, едва ли не до колен, покрытые тугими мышцами узловатые руки, несколько обвисшие, но крепкие плечи, коротковатые и изогнутые, однако такие мощные ноги, что он был способен задушить на скаку лошадь.

Можно при этом догадаться, что лицом мужчина немногим отличался от хозяина леса. Огромная голова с круглыми оттопыренными ушами в обрамлении жидких косм пепельного цвета. Круглое, почти плоское лицо, большой вытянутый нос, тончайшие губы, срезанный к горлу подбородок, так что правый верхний клык словно был выставлен напоказ, наводили на мысль, что в свальное изнасилование добавил своего волк.

К тому же в этом неправильном прикусе при движении губ просматривались крепкие сильные зубы серого хищника. Все зубы.

И уж, конечно, в создании этого портрета участвовал дикий кабан, иначе откуда эти широко, почти у самых ушей, посаженные маленькие круглые глаза и разбросанная по лицу густая жесткая шерсть, кустами торчащая на изрытых оспой щеках и шее?

– Хм, да-а-а, – опять не находя слов, то ли в восторге, то ли в ошеломлении протянул молодой рыцарь, выразив свое отношение к увиденному, и с превосходством взглянул на девушку.

Девушка была дочерью бюргермейстера. Приглашенная отцом для того, чтобы прочитать письмо старого епископа, она с готовностью и знанием исполнила просьбу Венцеля Марцела.

Теперь она глубоко вдавила свое тело в деревянное кресло и с мольбой в глазах смотрела на молодого рыцаря. Ее правая рука все еще держала развернутое письмо старого епископа, но бледно-желтый пергамент мелко подрагивал в тонких пальцах, выдавая внутренний трепет, а скорее страх, которым была охвачена девушка.