Религия - Уиллокс Тим. Страница 12

Рука Тангейзера, который постоянно попадался на удочку, если бросали вызов его отваге, замерла. Дана сжала ягодицы, выражая неудовольствие, и он продолжил ласкать ее, но только гораздо рассеяннее, чем раньше. Если он сумеет разминуться с исламским флотом, направляющимся к Мальте, что возможно, если правильно выбрать время и если немного повезет, остальная часть моря в ближайшие недели действительно сделается непривычно спокойной. Выбрав момент со сверхъестественным чутьем — Тангейзер уже привык, что оно встречается у женщин, — Дана провела пальцами по его волосам.

— Я не питаю к морю любви, — сказал Тангейзер. — Оно — каменистая пустыня, которую я возделывал слишком долго. К тому же слишком много неотложных дел удерживает меня здесь.

Сабато бросил взгляд на груди Даны, а она в ответ беззастенчиво надула губы.

— Матиас, друг мой, — сказал Сабато, — восемьдесят пять квинталов яванского перца дожидаются нас в Египте. — Он помахал письмом у себя перед носом, словно оно было надушено миррисом. — Причем на складе, расположенном исключительно удобно для наших нужд.

Тангейзер успел рассмотреть надпись на еврейском языке.

— У Моше Моссери?

Сабато кивнул.

— Восемьдесят пять квинталов, а через месяц они уплывут от нас навсегда. — Он придвинулся ближе. — Города Европы вопиют, желая перца. Французы даже суп не могут без него есть. Только представь, как Зено, Д'Эсте и Гритти пытаются обойти друг друга. Как ты думаешь, сколько они будут готовы заплатить?

Тангейзер сердито нахмурился.

— Ты будешь в Александрии через три недели, заодно загрузишь мускатный орех, воск и шелка, а через восемь недель мы уже будем считать наше золото на площади Сан-Марко. — У Сабато в Венеции была жена и два сына, по которым он тосковал, но Тангейзер хорошо знал этого человека: одной лишь любви к семье недостаточно, чтобы заставить его съездить домой. — Хочешь знать, сколько выходит по моим подсчетам? Приблизительным подсчетам?

— Ну, если надо.

— Пятнадцать тысяч флоринов. А скорее всего, двадцать.

Сумма была так огромна, что Тангейзер распрямился, убрал руку из-под юбки Даны и потер челюсть. Щетина зашуршала под пальцами, Дана негодующе фыркнула, но сумма нисколько не утратила своей привлекательности.

Словно бы эта мысль только что пришла ему в голову, Сабато добавил:

— А для отправки туда у меня как раз остался в запасе сахарный тростник.

Сабато продумывал подобные сделки настолько загодя и так тщательно, что Тангейзеру ничего не оставалось, как только осуществлять их. «Оракул» был достаточно прославлен повсюду, так что они могли открывать новые кредиты и продлевать старые, руководствуясь по большей части собственными желаниями. Тангейзер попытался нащупать, без особой надежды, какое-нибудь слабое место.

— А капитан? А корабль? Нужен хороший корабль, имей в виду, не какая-нибудь траченная червями посудина, которые ты находил мне раньше.

— Димитрианос. Судно «Кентавр».

Мысли о злостной вони, о неделях скуки и палящего солнца, о греках, бесконечно хнычущих из-за карточных проигрышей, и их вечном триктраке вызвали у Тангейзера нежданный спазм в пищеварительных органах. Но в присутствии Даны он подавил желание пустить ветры.

— Сунь в огонь слишком много железа, и огонь потухнет, — произнес он. — К тому же и к грекам я не питаю любви.

Как и ожидалось, его протесты были пропущены мимо ушей.

— Греки ждут, и карманы у них пусты. Мы сможем погрузиться за три дня. Когда удобнее всего начать, — Сабато пожал плечами и улыбнулся, взваливая дальнейшее на Тангейзера, — зависит, как и всегда, от той информации, какой ты располагаешь.

Тангейзер был своим в каждом из враждующих миров. Для венецианцев, испанских правителей Сицилии и мальтийских рыцарей он был кондотьер, пехотный капитан, принимавший участие в последней итальянской кампании Альбы, истребитель французов в Сент-Квентине, а ныне преуспевающий торговец опиумом, оружием и боеприпасами. Для мусульман он был Ибрагим Кирмизи, Ибрагим Рыжий, ветеран кровавых кампаний в Анатолии и Иране. Он знал нравы Оттоманской империи, ее язык, манеры и законы. Мусульмане считали его своим — а он и был им когда-то и всегда останется какой-то частью своей души. У него были компаньоны в Бурсе, Смирне, Триполи и Бейруте, он привозил шелка и опиум из Мазандарана, и никто в христианском мире не знал береговой линии Стамбула, а также его районов Эминону, Ускудара и Буйук-Карси со всеми их банями, постоялыми дворами и базарами лучше его. В Мессине он был на короткой ноге с теми лоцманами, надсмотрщиками и капитанами, которые могли снабдить его ценными сведениями: о транзитных товарах и судах, о конкурентах, добивающихся повышения или понижения цен, о конфискованных грузах, выставленных на аукцион, о налетчиках и интриганах, о перестановках во власти за морем. А еще он подолгу разговаривал с рабами, запертыми в доках, особенно мусульманами, поскольку их речь была не понятна всем остальным. Эти люди рассказывали такие новости из жизни Варварского берега, [30] каких не мог рассказать больше никто. Когда вести распространяются так медленно, знать что-нибудь за несколько дней до того, как об этом узнают другие, очень неплохо, особенно когда тебе это ничего не стоит.

Именно так и начались его дела с мальтийскими рыцарями: он собственными глазами увидел с набережной Ункапани в Стамбуле только что вырубленные кили новых кораблей Сулеймана и тут же понял, что эти сведения могут сделать их с Сабато Сви зажиточными людьми.

Они отчалили из Старого Стамбула той же ночью: Сабато — в Венецию, чтобы пополнить их запасы пороха и оружия, а Тангейзер — в Мессину, чтобы арендовать склад, а затем на Мальту, чтобы договориться с Религией. Бесценные сведения о флоте Сулеймана он передал им бесплатно, выказав свои честные намерения и заключив прибыльный контракт на поставку рыцарям оружия.

«Война — это река, текущая золотом, — говорил он Сабато, — а мы с тобой стоим с ведрами на берегу».

И так оно и было, потому что аппетиты Религии относительно пороха, пушек и ядер оказались ненасытными, а при таких жирных землях, разбросанных по всей католической Европе, карманы у них были глубоки.

— По тому, что я знаю, — сказал Тангейзер Сабато Сви, — получается, что мы богаты и становимся все богаче, независимо от того, положат ли французы перец себе в суп или будут лечиться им от сифилиса.

Сабато засмеялся тем приводящим окружающих в бешенство смехом, какой он позволял себе только в кругу близких людей. Дана толкнула Тангейзера бедром в плечо, но то, что таилось под ее юбкой, больше не занимало его. Он жестом отослал ее прочь, она молча одарила Сабато Сви еще одним недобрым взглядом. Тангейзер проследил глазами за ее удаляющимися бедрами, затем отвернулся и постучал указательным пальцем по столу.

— Ты хочешь, чтобы я два месяца провел в море, когда такая кровавая битва, какой и не припомнят живущие ныне, вот-вот случится у нашего порога.

— Вот мы и добрались до сути дела. Вместо того чтобы радеть о нашем предприятии, ты сидишь здесь, любезничаешь со своими подавальщицами и размышляешь над сплетнями из доков. — Сабато мотнул головой в сторону шумной публики, столпившейся вокруг столов. — Ты столько времени проводишь среди этих жалких пьянчуг, что скоро превратишься в такого же, как они.

— Замолчи! — сказал Тангейзер, но не добился никакого результата.

— Торговля оружием — это неплохо, но пушки не будут грохотать вечно. У нас мало собственности. У нас нет земли. У нас нет кораблей. — Сабато с презрением махнул в сторону выпивох. — Это не богатство. Это всего лишь жалкая возможность приобрести его, возможность увидеть его во сне.

— Я не особенно верю в сны, — сказал Тангейзер. В последний раз ему снилось, как он кует кинжал, которым его отец мог бы гордиться, но только отец так никогда и не увидел этого кинжала. Сон оставил у него в душе пустоту, которую ему никогда не заполнить. Он сказал: — Мы больше не будем говорить о перце, во всяком случае сегодня.