Религия - Уиллокс Тим. Страница 29

Тангейзер ощутил, как что-то впивается ему в щеку изнутри. Это оказались его собственные зубы.

— Я стоял, опустив голову, — сказал Борс. — Когда полиция начала выгонять всех из таверны, я смешался с толпой. Никто меня не выдал.

— А Дана? Девочки?

— Я оставил их в полной безопасности у Вито Куорво, а потом вернулся.

Еще один пронзительный крик донесся до них. Борс поморщился.

— Где теперь эти сволочи? — спросил Тангейзер.

— Они обыскали здание, а потом собрались в таверне. Сзади вход свободный.

— Инквизитор один из четырех?

Борс кивнул.

— Внутри трое полицейских, один из них капитан. Нужно быть осторожнее, чтобы не всполошить тех двоих, которые остались снаружи.

— Ну, пару криков они отнесут на счет несчастного Сабато. Нельзя допустить ружейной стрельбы. — Тангейзер указал на арбалет. — Рука тверда?

— Тверда как скала!

Борс положил арбалет на сгиб локтя и выудил из куртки огарок свечи длиной в три дюйма. Отцепил от пояса небольшую железную плошку, открыл крышку с отверстиями для притока воздуха. Внутри светился горячий уголек.

— Инквизитор и пять стражников, — размышлял вслух Тангейзер. — Нас, видно, считают за таких злостных преступников, что хуже и не бывает.

Лицо Борса и так было серым от осознания этого факта.

— Если мы сейчас сбежим с тобой вдвоем, — сказал Тангейзер, — сомневаюсь, что они станут гоняться за нами по всем проливам.

— Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду рисковать своей грязной шеей ради спасения какого-то жида, я рассмеялся бы ему в лицо. — Борс выдавил улыбку. — В любом случае, я тебе не верю.

Тангейзер хлопнул его по спине. Борс зажег свой огарок от уголька в плошке. И в свете этой свечи они проскользнули в «Оракул».

Тьма внутри таверны стояла кромешная, без свечи они бы опрокинули что-нибудь. Тангейзер пробирался через остатки товаров, пока не нашел связку метательных копий, насаженных на древки. Он перерезал веревку, которой они были увязаны, убрал меч в ножны, взял три тонких копья: пятифутовые ясеневые древки с острыми наконечниками. Проверил их на сбалансированность. С небольшого расстояния их удар смертелен, как выстрел мушкета, и при этом совершенно беззвучен.

Они пробрались из задней части склада в часть, занятую таверной. Из дверного проема, лишенного двери, на пол хлынул свет лампы. Вместе с ним полилась взволнованная тирада, голос экстатически звенел от ненависти. Тангейзер услышал слово «еврей», выкрикнутое так, словно оно само по себе оскорбление, которому нет равных. Сабато разразился проклятием, которое перешло в крик агонии. Потом его голос что-то заглушило, и вместо него послышался придушенный утробный хрип. В животе у Тангейзера все сжалось, ноги так ослабли, что он начал опасаться, как бы они его не подвели. Он ощутил, как к горлу подкатывает тошнота, чего не было уже давно. Он напомнил себе, что это вполне естественно, начал дышать глубоко и ровно, и тошнота прошла. Борс задул свечу и взял наизготовку свой арбалет. Тангейзер подкрался к дверному проему и заглянул внутрь.

Он увидел двух стражников и их капитана, экипированных, как описал Борс. Капитан, пухлый как куропатка, стоял, упершись руками в бока, и глядел в альков. Из алькова доносились стоны Сабато. Тангейзер не видел ни Сабато, ни священника. Из двух стражников один стоял между пустыми столами на козлах, на полпути к входной двери. Его аркебуза висела за плечом, в руках он держал дымящий запальный фитиль. Второй сидел на скамье, зажав коленями длинное ружье, и пил из ковша. Тангейзер решил, что расстояние до первого полицейского шагов девять, а до второго не больше пяти. Он вернулся назад, жестом, с помощью большого пальца, изобразил, будто пьет, потом навел указательный палец на Борса. Борс мельком взглянул на всю сцену и вернулся. Кивнул Тангейзеру.

Из алькова доносился дрожащий голос.

— Кровь и обрезание! Сколько добрых людей ты довел до нищеты своими грязными интригами и ложью? Где твое золото, еврей? Золото, которое ты украл у нас, у тех, кто выказал тебе столько христианской доброты! У нас, тех, кто позволил тебе жить рядом с нами, словно бы ты был человек, а не шелудивый пакостный пес! Какой дьявол принес тебя в нашу страну? Не Бог создал твое вражеское отродье! А золото, жид! Золото!

Тангейзер взял метательное копье в правую руку, зажав в левой еще два. Он кивнул Борсу и сделал два быстрых шага внутрь таверны. Когда он ставил ногу на пол и рука с копьем уже проходила мимо уха, он услышал щелчок арбалетной тетивы за спиной, а следом и свист стрелы. Стражник вскрикнул, когда копье проткнуло его пониже нагрудника и вошло в кишки. Наконечник копья проткнул его насквозь, выйдя парой футов ниже, и он упал под козлы, где принялся извиваться, корчиться и стонать, как это обычно делают пронзенные копьем умирающие животные. Тангейзер взял в правую руку второе копье и повернулся к капитану, который вытаращился на него, слишком потрясенный, чтобы испугаться. Тангейзер сделал шаг. Капитан зашарил короткой рукой по поясу, но его пистолет представлял не большую угрозу, чем вылетевший в панике из его зада неприличный звук.

— Подумай о жене, — посоветовал Тангейзер. — Подумай о детях.

Капитан послушался, и остатки его боевого духа испарились. Тангейзер приставил наконечник копья к его горлу, потом развернулся и перебросил Борсу лишнее копье. Затем он вытащил пистолет из-за пояса капитана. Великолепное оружие, снабженное самым новым испанским колесцовым механизмом, — красивая вещица, выдающая тщеславие ее обладателя. Тангейзер сдул с полки порох и сунул пистолет обратно за пояс капитана. Он осмотрелся и увидел юного Гаспаро. Гаспаро лежал на спине рядом с лестницей; в его груди зияла окровавленная дыра. Мальчик был верен им и умер за них. Тангейзер подавил жуткий приступ гнева, прежде чем снова посмотреть на капитана. Кадык капитана дернулся под приставленным к нему наконечником копья, когда он попытался восстановить хотя бы тень своего прежнего авторитета:

— Мое имя…

Тангейзер ударил его по щеке тыльной стороной ладони. Тяжелое золотое кольцо распороло капитану щеку до кости.

— Оставь себе свое имя, — сказал Тангейзер. — Мне от него нет пользы.

Капитан захныкал и зажмурил глаза. Тангейзер бросил взгляд через плечо. Второй стражник валялся на козлах. Его лицо и борода блестели, как глазированные, от запекшейся крови. Стрела арбалета вошла над глазом и впилась так глубоко, что оперение наполовину ободралось об кость. А тот стражник, что стал жертвой Тангейзера, лежал, сжавшись и задыхаясь на каменных плитках пола, в ожидании приступа боли, такой чудовищной, что он больше не осмеливался ни двинуться, ни закричать, едва смел дышать. Тангейзер развернулся лицом к алькову. Священник стоял, глядя в пол, словно надеясь, что таким образом он может сделаться невидимым.

Тангейзер посмотрел на Сабато Сви.

Сабато сидел в знаменитом кресле Тангейзера. Челюсти распялены железной грушей, засунутой ему в рот. Из ее узкой части торчал ключ винтового механизма, увеличивающего размер груши, чтобы причинить жертве еще более сильную боль. Тангейзер опустил взгляд. Руки Сабато были прибиты гвоздями к подлокотникам кресла. Тангейзер поглядел в его черные глаза и увидел, что из его души успели что-то вырвать. Что-то такое, в поисках чего можно провести всю оставшуюся жизнь — и так и не найти. Пытка всегда отнимает это.

Тангейзер посмотрел на Гонзагу.

— Ты, поп, — бросил он ему, — вынь эту гадость у него изо рта.

Гонзага не посмел поднять головы.

— И если я услышу от него хотя бы вздох, — продолжал Тангейзер, — ты за это заплатишь.

Гонзага нащупал распятие на четках «священного розария», которыми была подвязана его ряса, и забормотал какую-то чепуху на латыни. От этого жеста разум Тангейзера залило волной белой ярости. Он прошел через комнату. Копье скользнуло вниз по сложенным в кольцо пальцам. Когда он подошел к Гонзаге вплотную, испуганный инквизитор наконец осмелился поднять голову.