Религия - Уиллокс Тим. Страница 70

— Этого парня ждет изрядное потрясение, — заметил Борс.

Тангейзер проталкивался вперед, почти не слушая. Борс продолжал:

— В подземельях Святого Антония у заплечных дел мастеров есть огромный арап, они обращаются с ним, как с королем, — еда от пуза, вино бочонками. И когда нужно развязать язык очередному турку, его раздевают, перекидывают через бочку, после чего арап имеет его в зад, а они стоят вокруг, шутят, смеются, напоминают ему, что именно такие утехи обожал старик Мухаммед. — Борс сам засмеялся. — Говорят, результат превосходит все ожидания.

Тангейзер ничего не сказал и огляделся. Вода Большой гавани перетекала, как ртуть, ее поверхность мерцала, потревоженная веслами двух отчаливших от берега баркасов. В каждом было больше двадцати человек и необходимый провиант. На берегу за освещенным столом сидел над толстой книгой брат-сержант и квартирмейстер, чьи горячие речи явно имели отношение к луже, вытекшей из опрокинутой чернильницы. Недостойные братьев слова летали взад-вперед. Тангейзер узнал сержанта, ломбардийца по имени Гримальди; он постучал костяшками пальцев по столу, привлекая его внимание.

— Брат Гримальди, мне нужно знать, был ли среди добровольцев один человек.

— Сегодня? — спросил Гримальди.

— Сегодня. Его зовут Орланду Бокканера.

Квартирмейстер возмутился его вмешательству.

— У вас нет на это никакого права. Мы заняты.

— Заняты? — Тангейзер уперся руками в стол и посмотрел на него сверху вниз. — Сегодня утром я возглавлял отряд, совершивший набег на мыс Виселиц. А теперь скажи мне, книжный червь, сколько турок ты убил сегодня?

Квартирмейстер вскочил на ноги, его рука потянулась к рукояти меча. Хотя Тангейзер так и стоял, подавшись вперед, квартирмейстеру приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Кто вы такой, сударь?

— Лучше и дальше проливай чернила, друг, — сказал Борс, — а проливать кровь предоставь таким, как мы.

— Сядь, — сказал ему Гримальди. — Это человек Старки.

Квартирмейстер пошел прочь, бормоча «Отче наш», чтобы успокоиться. Гримальди листал книгу со списками. Его палец остановился у последней колонки имен.

— Ни одного Бокканера. Зато есть Орланду ди Борго, — сказал Гримальди. — Парень был такой же нахальный, как и его имя. — Он выпятил подбородок в сторону гавани. — Он вон там, на последнем баркасе.

Тангейзер распрямился, развернулся и посмотрел за полоску воды. Далеко в ночи, без малейшей надежды докричаться, весла последнего баркаса взбивали жидкое серебро. Из-за каких-то рассуждений о перце, из-за лишней чашки кофе или из-за наскоро принятой ванны краеугольный камень всех его упований рассыпался в пыль. Орланду направлялся на верную смерть. Во время всех всплесков и падений, что он пережил за последние недели, Тангейзер никогда не поддавался отчаянию. Но вот теперь он был в отчаянии. Он отвернулся от воды и еще больше упал духом.

Шлепая босыми ногами по крови, с летящими за спиной растрепанными волосами, бежала Карла. Она увидела его лицо и застыла. И Тангейзеру показалось, что он только что ударил ее в самое сердце.

Воскресенье, 10 июня 1565 года — Троицын день

Придел Девы Марии Филермской — Английский оберж — форт Сент Анджело

Филермская икона Пресвятой Богородицы висела в приделе церкви Святого Лоренцо. После правой руки Иоанна Крестителя рыцари считали Филермскую икону своей главной реликвией. Говорили, ее написал сам святой Лука, и ее чудом принесло на Родос прямо по морским волнам. Когда Сулейман захватил Родос, оставшиеся в живых рыцари забрали икону с собой. Лицо Мадонны было изображено совсем просто, почти лишено выражения, зато в ее глазах читалась вся скорбь мира. Было известно, что Мария Филермская плачет настоящими слезами и ею было сотворено бессчетное количество чудес. Карла стояла перед иконой на коленях и молилась если не о чуде, то хотя бы о просветлении. В этот день, когда Святой Дух сошел на апостолов, она вполне могла надеяться на это. Кругом стояла мертвая ночь, в церкви было пусто.

— Судьба ополчилась на нас, — сказал ей Матиас, когда она стояла, онемелая, по щиколотку в крови на причале. — Позвольте мне отвезти вас в Италию. Во Францию. Остаться здесь — значит умереть, и ради чего? Забудьте обо всем и начните жизнь сначала.

Она обещала дать ему ответ утром. Она пришла к Марии Филермской, чтобы узнать его. Карла до сих пор была потрясена тем, что Орланду действительно ее сын. На расстоянии какого-то дюйма, за несколько часов общения она не смогла узнать собственную плоть. Она позволила ему ускользнуть у нее из рук и отправиться на верную смерть.

Карла не задавалась вопросом, он ли это. Как только Ампаро сказала ей, она поняла, что это он. Рассказ Руджеро о крещении, письмо отца Бенадотти — во всех этих доказательствах она и не нуждалась. Она почувствовала связь с мальчиком, ощутила исходящее от него тепло сразу, но только отнесла это на счет его колючего обаяния, его дружеского расположения к Ампаро, силы христианской любви, наполнившей ее душу в «Сакра Инфермерии». За всем этим она не ощутила всплеска материнского узнавания. Тщеславие. Тщеславие. А чего она ожидала? Почувствовать спазмы и боль в утробе? Увидеть светящийся нимб у него над головой? Она не была матерью. Она не кормила его грудью. Как же она собиралась его узнать? Самонадеянность подвела ее. Это и еще, как она осознала к собственному стыду, аристократическое высокомерие. Да, он был очарователен, но грязен и нечесан — босоногий бродяжка, с гордостью сообщающий, что убивал собак. Некое врожденное сознание собственного высокого положения застилало ей взор, ожесточало ее сердце; вот оно, проклятие ее мнимоблагородной крови. Она подумала о своем отце, доне Игнасио. Матиас встретился с ним.

— Ваш отец умолял вас о прощении за то, что украл ребенка, — сказал Матиас. — За то, что обрек мальчика на столь низменное существование. Более всего он сожалеет о той нечеловеческой жестокости, с какой обращался с вами. Я могу привести его собственные слова: «Я любил ее, как ни одно живое существо».

При этих словах она разрыдалась, потому что мысль об отцовской ненависти была для нее незаживающей раной.

— Дон Игнасио умирает, — сказал Матиас. — Когда я покидал его, жить ему оставалось какие-то часы. У него был священник. Ваш отец находил огромное утешение в мысли о вашем возвращении. Я вынужден был сказать, что вы до сих пор питаете к нему любовь и уважение, что вы наверняка даруете ему свое прощение, и он благословил меня. Может быть, я неверно пересказал ваши слова, но к умирающему следует проявлять снисхождение, особенно когда грехи его так велики.

Карла снова разрыдалась, на этот раз перед иконой. От любви к доброму сердцу Матиаса. От горя, что отец ее уходит. От отчаянной благодарности за любовь дона Игнасио, потому что в самом дальнем уголке своего сердца она никогда не теряла веры в его любовь. От скорби по Орланду и от боли за собственную глупость. Она ощутила, как кто-то вошел в боковой придел у нее за спиной, и перестала плакать.

Это был Ла Валлетт.

Он опустился на колени у ограды рядом с ней и немедленно с головой ушел в молитву. Он не сознавал ее присутствия. Он казался человеком, впавшим в транс. Карла задумалась, какой груз лежит на его совести. О его страхе за мальтийский народ. О людях, которых он каждый день отправляет на другую сторону гавани на верную гибель. Об ошибках, в основном его собственных, которые могут потребовать еще больших жертв. Карла посмотрела на изображение Богоматери и спросила у Нее, что ей делать теперь. И Богоматерь ей сказала.

После всех трудов предыдущих дней Матиас отправился отдыхать, и Карла ждала, когда он проснется, чтобы поговорить с ним. Он не выходил до полудня, она даже подумала, не принял ли он снотворного. Или, может быть, был занят с Ампаро. Мысль о них двоих до сих пор вызывала у нее спазмы, но за это ей нужно было винить только себя, а не их. Когда Матиас наконец появился, он, кажется, был расстроен. Они встретились в трапезной, где он без всякого аппетита ковырял свой завтрак. Они поговорили о том о сем, затем он спросил, каковы ее дальнейшие планы.