Похитители бриллиантов (др. изд.) - Буссенар Луи Анри. Страница 52

— Не знаю, не знаю, — сказал путник в сторону. — Что касается кормилицы, то я помню только Тода Брауна, который был шкипером у нас на «Атланте», когда я служил юнгой в британском флоте. Помню, как здорово он выбивал из меня пыль линьком… Жены у меня нет, я закоренелый холостяк. А что касается невесты — это другое дело. Невеста у меня есть: добрая пеньковая веревка. Раньше или позже, а мы с ней соединимся… Однако посмотрим, что там написано дальше.

«…или невеста. Во имя чувств, которые вас к ним привязывают, снизойдите к жестоким и незаслуженным страданиям. Придите на помощь двум женщинам, которые не могут найти убежища даже в смерти.

Графиня Анна де Вильрож».

— А мне-то какое дело до всего этого? — грубо сказал незнакомец, захлопывая книгу. — Какая-то графиня шатается по просторам Южной Африки! А я тут при чем? Искательница приключений… Но путешествие-то у нее, видимо, не из приятных, если судить по этим строкам! Э, да что это, уж не расчувствовался ли я? Как глупо! Я слыхал о некоем Дон-Кихоте, который воевал с ветряными мельницами. О нем рассказывал у нас на фрегате француз кок. Ну и смеялись наши ребята! Не будем разыгрывать Дон-Кихота… А все-таки книга, брошенная так вот среди пустыни, чем-то напоминает бутылку, брошенную в море. Она несется по бушующим волнам, а в ней записка, а в записке — быть может, последняя воля моряка, потерпевшего крушение. Священная вещь — такая записка. Не был ли я и сам спасен благодаря такой бутылке? Правда, моими спасителями оказались отъявленные негодяи и я прошел у них школу и сам стал не лучше… Но что из того? Раньше чем стать бандитом, я все-таки был честным моряком… Конечно, бывают дни, когда разница между добром и злом не так ощутима… А по-моему, эта записка написана француженкой. Сама подпись говорит об этом. Французы не раз оказывали мне услуги в жизни, за которые я их не поблагодарил… Только потому, что случая не было… Ибо хоть я и совершил в жизни кое-какие злодейства, но неблагодарным я никогда не был. А вот и благоприятный случай… Тем более, что в делах сейчас застой и в настоящее время я не больше занят, чем адмирал в отставке… Итак, жребий брошен. Я пускаюсь на поиски этих двух женщин. Никто никогда, впрочем, не узнает, что Сэм Смит разыграл Дон-Кихота. Вот следы фургона, из которого было выброшено это послание, полное отчаяния… Вперед!..

Опередим на несколько километров грабителя, который на время забросил свое преступное ремесло, и догоним фургон, медленно влекомый усталыми быками…

Это тот самый фургон, который через несколько часов после убийства мистера Смитсона Клаас застал в покинутом краале, на одном из правых притоков Брек-ривер.

Белый дикарь, нечувствительный к палящему зною, тяжело шагает впереди фургона, рядом с козлами. Его широкополая шляпа, нахлобученная на глаза, позволяет видеть только белокурую, скорей рыжеватую бороду, точно приклеенную к кирпичного цвета лицу. Рука сжимает непомерной длины чамбок, который время от времени взвивается с головокружительной быстротой в воздух и с треском, похожим на пистолетный выстрел, обрушивается на исхудалые спины быков.

Клаас кажется озабоченным. Он все повторяет обрывки фраз, изобличающих тайную тревогу и глубокое недовольство.

— Чертово ремесло! — ворчит он. — Вот уже два месяца, как я караулю двух голубок, которые только о том и мечтают, как бы вырваться из этой тюрьмы на колесах. Дни идут за днями, а я не вижу, когда это кончится. Корнелис и Питер, видимо, себе и в ус не дуют. Они распоряжаются мной, как если бы я не был главой семьи. Они уже давно извещены, что дело удалось, что у меня в руках женщина, которая знает, где закопан клад. Но вместо того чтобы примчаться самим, они назначают мне встречу у водопада Виктория. Какого черта они там делают? Говорят, там найдены новые прииски. Но при чем тут мы? Разве это дело для таких бизонов, как мы, — работать на приисках? И наконец, мне просто скучно. Я думал, эта бабенка мне достанется легко и будет ходить по струнке… Не тут-то было!.. Это она мной повелевает, как рабом. Да еще вряд ли говорила бы она с рабом таким презрительным тоном. А я околдован. Я даже не смею возражать. Я едва позволяю себе взглянуть на нее. И как только она уставится на меня глазами, точно пистолет наводит, я мгновенно удираю, и мне хочется выть, как воет шакал, увидевший льва… Глаза у нее сверкают, как сталь, и мне делается прямо-таки больно. А та, вторая, еврейка! Лучше бы мне велели приручить черную пантеру! Как это в Европе мужчины все-таки умеют подойти к подобным созданиям?! Глядеть не на что — пигалица, тростничок, а ведь вот берет такого мужчину, как я, и делает с ним что хочет! Нет, с этим надо покончить!.. Но как?.. Эй, сударыня, спрячьте голову!

— Вы, кажется, смеете мне приказывать? — отозвался тотчас мелодичный женский голос, в котором, однако, слышалась непреклонная твердость.

— Нет… Я не приказываю, — защищался бур. — Я прошу…

— Мне все равно. Уж не хотите ли вы, чтобы мы задохнулись в фургоне?

— Но ведь посмотрите, как солнце жарит! Это опасно. Я боюсь за вас.

— Какое вам дело до меня?

— Как — какое мне дело? Вы хотите знать, какое мне дело?

— Нет. Я хочу воздуха.

— Сударыня, сейчас это невозможно. Сейчас, в полдень, на солнце смертельно опасно. А ваша жизнь мне слишком дорога…

Взрыв презрительного смеха прервал тираду Клааса, и лицо его стало пунцовым от гнева, быть может, от стыда.

— Моя жизнь!.. Ха-ха! Как вы это хорошо сказали, мастер Клаас! Признайтесь лучше, что вы надеетесь получить за меня выкуп в виде сокровища кафрских королей.

— Что верно, то верно, сударыня. Я жаден, как дикарь. Но жадность — но единственная моя страсть. Вблизи вас я понял, что могут быть и другие страсти. И более сильные…

— Молчите, мужлан!

— Ну, знаете, это уж чересчур, в конце концов! И наконец, пусть так. Я мужлан. До сих пор я был покорен, как собака. Я хотел быть джентльменом вроде ваших европейских паяцев, а теперь кончено! Теперь говорит грубое животное, которому ничто сопротивляться не может.

Крик ужаса раздался внутри фургона:

— Анна, сестра моя, что вы наделали? Вы до сих пор укрощали это чудовище своим спокойствием, а теперь вы его вывели из себя!..

— Не бойтесь ничего, Эстер, дитя мое. Раньше или позже, но это должно было случиться. Чем раньше, тем лучше! Вы готовы?

— На все готова, дорогая Анна. Вы это знаете.

— Тогда предоставьте мне действовать…

Клаас вне себя от бешенства бросил на землю свой чамбок и пронзительным криком остановил быков. Он побежал к задней двери фургона и достиг ее в ту минуту, когда обе женщины умолкли.

Он ожидал, что дверь окажется на запоре, и решил навалиться на нее всей своей тяжестью. Но засовы, на которые она была закрыта изнутри, быстро упали, оставляя проход широко открытым.

Если бы Клаас встретил препятствие, его ярость разгорелась бы еще больше, его силы удесятерились бы. Но это подобие безоговорочной сдачи ошеломило его. Он остановился как вкопанный. Будучи осторожен, как всякий дикарь, он почуял ловушку и оглядел фургон беспокойным и подозрительным взглядом.

Обе женщины, великолепные в своем мужестве и неустрашимости, стояли в темном проеме дверей, освещенные яркими лучами солнца. Эстер была менее решительна и опиралась на плечо Анны де Вильрож, нежное лицо которой, искаженное негодованием и непоколебимой решимостью, стало неузнаваемым.

— Потрудитесь войти, мастер Клаас, — сказала она с ироническим смехом.

Этот смех хлестнул бура, как удар кнутом, и совсем уж выбил его из колеи: Клаас рассчитывал, что женщины испугаются, что они будут робки. Однако его колебания были непродолжительны. Он зашел слишком далеко, чтобы сразу отступить. Кроме того, гнев нарастал в нем медленно, как у всех животных с холодной кровью, и мог падать тоже только медленно.

— Ладно! — сказал он глухим голосом. — Я повинуюсь вам. Но, черт меня возьми, хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться последним!