Зелен камень - Ликстанов Иосиф Исаакович. Страница 56

— Назад! Голубок подошел.

— Ляг!.. Хорошо!.. Кроме того, он знает «Жди меня здесь», «Следи», «Подберись тихо», «Возьми», «Повали», «Стереги».

Непослушными руками Сеня защелкнул замок цепи на ошейнике и протянул ее Павлу.

— Возьмите!.. Слушайся, Голубок! — Губы его при этих словах задрожали. — Он будет слушаться. Я уже проделывал такой опыт. Это нужно. Если, например, я буду в армии, на фронте, и меня ранят или убьют, то все-таки Голубок будет служить… Слушайся хозяина, Голубок! — Он опустился возле Голубка на колени, прижал его голову к груди, быстро встал. — Прикажите ему лечь, а я теперь должен уйти, чтобы он меня больше не видел. — И Сеня почти побежал прочь, чтобы никто не видел его слёз.

Игошин пошел за ним.

Голубок рванулся, натянул цепь, как струну.

— Ляг, Голубок! — приказал тронутый этой сценой Павел.

Голубок зарычал, рычание перешло в тихий жалобный визг, и, наконец, с тяжелым вздохом, собака опустилась на землю, глядя в ту сторону, куда ушел ее молодой хозяин.

— Не собака, а клад, — сказал Федосеев. — Голубок не выдаст. Дисциплинирован идеально и очень силен.

Голубок, прислушивавшийся к его словам, вдруг насторожился, поднял голову, чуть слышно особым, не грозным звуком прорычал: он уже начал служить своему временному хозяину.

К ним быстро шла Валентина.

Она издали увидела Павла и возле него незнакомого человека.

Когда Павел познакомил ее с Федосеевым, Валентина смутно припомнила, что так звали секретаря общерудничного партийного бюро, и мысленно поблагодарила Федосеева за то, что он тотчас же ушел.

Все ее внимание было поглощено Павлом, она сразу заметила, что Павел очень подавлен, но что он обрадовался ей.

— Зачем ты оставила маму? — упрекнул он Валентину не совсем искренне.

— Мама приказала навестить тебя. Я пешком пришла. На дороге встретила дядю. Знаешь, он говорит, что приказа о твоем снятии с работы не было. Были только слухи… Я так рада! А ты?

— Да, я знал, что приказ не подписан… А рад ли я? Все будет зависеть…

— Но, Павлуша, ты сам говорил, что тебе трудно было бы оставить шахту, что здесь твое сердце. По видимому, стало ясно, что ты невиновен. Ведь так? И не надо ничем обуславливать, останешься ли ты здесь.

— Почему ты так ставишь вопрос, почему уговариваешь ничем не обуславливать? — Он взял ее руку, спросил, глядя ей в глаза упорно и остро: — Ты догадываешься о чем-то или знаешь?

— Да… догадываюсь, — тихо ответила она. — И это так тяжело…

— Ты считаешь, что это возможно? Я сто раз в минуту решаю по-разному.

— И я тоже, Павлуша. Но все же я думаю, что это невозможно, невозможно, мой дорогой!

— Почему ты так думаешь?

Ее ответа он ждал как приговора, он надеялся, что одним словом она разрушит его опасения, и горько улыбнулся, когда Валентина сказала:

— Если ты хоть немного похож на отца, то это невозможно. Он так не мог поступить! Понимаешь?

— Нет, это ты понимаешь, ты иллюзии создаешь. Могут быть у честных отцов бесчестные дети, могут быть у честных детей бесчестные родители…

— Но ты не имеешь права говорить так о нем, пока все не выяснится окончательно! Я не понимаю, как ты можешь, Павел!

— А отчаяние ты понимаешь? Не то, в конце концов, страшно, что он причинил мне зло. Мои переживания, мои личные неприятности — это мелочь. Не о них речь. Но ведь как много задумано у нас с Самотесовым и Федосеевым! О славе южного куста мечталось, о том, что вслед за Клятой шахтой мы за другие шахтенки-копушки возьмемся, привлечем сюда геологов, прощупаем весь полигон, развернем уралитовую Магнитку. Я землю эту полюбил, а оказывается, он пропитал ее кровью… Жить здесь, зная, что, может быть, мой товарищ-горняк — это сын или племянник тех людей, которых он задавил в шахте, за кем охотился в хитных местах, как за двуногой дичью!..

— Странно, мы говорим об этом, будто все совершенно выяснилось. Но посмотри со стороны: все так шатко, так неверно.

А ты заметила, как он меня берег? — неожиданно спросил Павел.

— Берег?

— Ну да… Судить меня можно, осудить нельзя, — повторил он слова, слышанные от Халузева. — Выживал с шахты, марая мое имя, но, слава богу, под тюрьму не подвел. В Горнозаводск вызвал, чтобы торговлей камешками опозорить, но вне пожара поставить. А он от пожара многого ждал: если бы ветер помог ему — прощай копер, прощай все шахтные постройки! Он своего добивался, не стесняясь средствами. Понимает, значит, как это позорно для советского инженера в маклаки попасть.

— Там, у дяди, ты сказал: «Он не мог этого сделать», — напомнила Валентина.

— Он и старика убил. Это еще страшнее…

— Не верю, не верю, не верю! — Валентина, заткнув уши, трясла головой. — Он не мог, не мог так поступить!

— Как и я хочу не верить, Валя! Послышался усмешливый голос:

— А вы зачем здесь, красавица?

Валентина увидела человека, с которым ехала в одном вагоне из Горнозаводска, и невольно посмотрела на него с мольбой: она вдруг всем сердцем почувствовала, что если и кончится тоска, смятение, измучившие ее и Павла, то лишь благодаря этому человеку, который улыбался ей так дружелюбно.

— «Гадалку» помните? — спросил он. — Все сказанное остается в силе. Напрасно вы тревожитесь, напрасно сюда явились. Вам здесь, Валентина Семеновна, нечего делать, ваше место возле матушки Павла Петровича.

Очень прошу: отправляйтесь домой и маленькую Ленушку прихватите. Ей не с кем будет здесь остаться — Осип тоже с нами двинется. Сам пожелал… Вы, Павел Петрович, со мной в избу пойдете. Самотесов сейчас вернется, доктор приедет — надо поговорить. Кстати, Петюша — крепкий парнишка: решительно отказался посвятить меня в тайны Клятой шахты, пока вы запрета не снимете. Такой конспиратор курносый! Замечательное существо!..

Игошин направился к избе. С какой благодарностью следила Валентина за каждым движением этого спокойного, доброжелательного человека!

— Что он думает о твоих предположениях? Ты поделился с ним, Павел? — спросила она.

— Он несогласен со мной.

— Вот видишь!

— Он не может ошибиться? — усмехнулся Павел.

— Мне кажется, что я очень, очень верила бы этому человеку.

— Почему?

— Не могу даже сказать… Он спокойный, ясный, он знает больше, чем мы… Он все знает!

Уже темнело, когда Павел усадил Валентину и Ленушку в экипажик, в котором только что приехал Самотесов. Ленушка заливалась горькими слезами, протягивая ручонки к Петюше, пришедшему проводить свою подругу.

— Ой, Петенька, родименький! — горевала она. — Ой, не ходи в лог! Ой, не хочу я!.. — и вырывалась из рук Валентины.

— Чего ревешь? — издали успокаивал Ленушку любимец фортуны. — Ты не реви! Сказано — к завтрему вернусь. Ну пропащая, прямо сказать пропащая!

— Не тревожьтесь, Валентина Семеновна, все ладно будет! — сказал Самотесов, прощаясь с Валентиной. — Сеня, садись за кучера. Поезжайте не спеша, лошаденка притомилась. На Клятую шахту заедете, там на машину пересядете.

Павел сел рядом с Валентиной, державшей на коленях девочку; за гранитным бугром, отделившим их от поселка, крепко ее обнял:

— Прощай, Валя!

— Я буду ждать тебя… Все же как хорошо было бы, если бы ты не участвовал в этом походе…

Не ответив, он выпрыгнул из экипажа и направился к поселку. Сеня посвистывал на конька. Прижимая к себе девочку, Валентина все время оборачивалась. Наконец с пригорка в последний раз открылся вид на поселок.

В ранних сумерках темные избы почти потерялись на фоне леса. Как ни напрягала она зрение, все казалось безлюдным. Чего бы она не дала, чтобы еще раз увидеть Павла!

Тени наполнили долину. Они рождались в лесной чаще, тянулись по крутым сбегам, перебрасываясь через речушку, охватывали скалы, а небо на западе становилось светлее и прозрачнее.

После тревог и волнений этого бесконечного дня все в Валентине вдруг затихло. Не хотелось думать о том, что она слышала от Павла, но мысли не отступали.

«Он хочет предать суду человека… нет, преступника, недостойного носить имя человека. Но должен ли это сделать именно он? — Валентина оборвала свою мысль, чувствуя, что готова осудить Павла, и снова возвратилась к ней: — Но он так много пережил, бедный мой…»