Шаман - Гордон Ной. Страница 122

Он знал, что она права. Если он собирался последовать ее совету, то чем раньше он сделает это, тем будет лучше. Все в округе узнали, что в Холден-Кроссинге снова появился врач. Каждый день его звали на помощь. Каждый раз, когда он лечил кого-то, создавалось впечатление, будто он все прочнее застревает в какой-то паутине. Конечно же, подобные связи было легко разорвать; когда он уедет, доктор Барр легко возьмет на себя лечение всех, кому оно еще будет необходимо. Но из-за пациентов у Шамана непременно возникнет чувство, будто здесь остались незаконченные дела.

Его отец оставил список имен и адресов, которому Шаман следовал неуклонно. Он написал о смерти отца Оливеру Уэнделлу Холмсу в Бостон, а также дяде Герберту в Шотландию, которому больше незачем было беспокоиться о том, что его старший брат может вернуться и заявить о своем праве на землю.

Каждую свободную минуту Шаман читал дневники, увлеченный впечатлениями отца, которые были захватывающими, незнакомыми ему. Роб Джей Коул писал о глухоте сына взволнованно и нежно, и Шаман чувствовал тепло отцовской любви между строк. Боль, с которой он описывал смерть Маква-иквы, а затем — и смерти Идет Поет и Луны, пробудила в нем давно забытые чувства. Шаман вновь и вновь перечитывал отчет отца о вскрытии Маква-иквы, спрашивая себя, не упустил ли он еще чего-то, а затем пытаясь представить, как он сам бы делал эту процедуру.

Когда он дошел до тетради, в которой описывались события 1853 года, он изумился. В ящике отцовского стола он нашел ключ от запертого сарая позади амбара. Шаман взял ключ, пошел к сараю, открыл огромный замок и вошел внутрь. Самый обычный сарай, в котором он бывал прежде уже сотню раз. На полках хранились лекарства, пузырьки с тонизирующими средствами и прочие медикаменты; на балках висели пучки засушенных трав, наследство Маквы. Недалеко от стола для вскрытий стояла старая деревянная сушилка, с которой он так часто помогал в детстве отцу. Сушильные противни и кадки висели на гвоздях, вбитых в стены. Еще на одном гвозде, торчащем из ствола дерева, висел старый отцовский коричневый свитер.

В сарае не вытирали пыль и не подметали уже несколько лет. Все углы затянуло паутиной, но Шаман не обратил на это внимания. Он устремился к тому месту в стене, где выпирала одна из досок, но, когда он нажал на нее, она не сдвинулась с места. Доска оказалась довольно любопытной, потому что когда он попытался так же сдвинуть остальные, они легко поддались.

Он будто заглянул во внезапно открывшуюся перед ним пещеру. В сарае было слишком темно, его освещала лишь луна, заглядывая в крошечное, покрытое пылью окошко. Он распахнул двери сарая настежь, но света все еще было недостаточно. Тогда он взял фонарь, в котором плескались остатки масла, и зажег его.

Дрожащий свет фонаря проник в тайную комнату.

Шаман пробрался внутрь. Отец содержал тайник в чистоте. Там даже были тарелка, чашка и старое, аккуратно свернутое одеяло, которому, как помнил Шаман, было уже много лет. Места в комнатушке было совсем мало, а Шаман был ростом не ниже своего отца.

Да и беглые рабы не были низкорослыми.

Он потушил фонарь, и в тайнике стало совсем темно. Он попытался представить, в какой стороне находится выход, и понял, что весь мир, оставшийся снаружи — это заливающийся лаем пес, который охотится за ним. И что ему, по сути, необходимо выбрать, хочет он жить жизнью домашнего животного или дикого.

Шаман выполз из тайника. Он взял старый коричневый свитер, сохранивший запах отца, и надел его, хотя снаружи было тепло.

Все это время, думал он, все эти годы, когда они с Алексом жили в этом доме, ссорились и дрались, следовали лишь собственным желаниям и капризам, их отец хранил невероятную тайну, ни с кем не деля тяжесть этой ноши. Теперь Шаман чувствовал острую потребность поговорить с Робом Джеем, научиться у него чему-то еще, задать ему множество вопросов, показать ему свою любовь и выразить восхищение. В своей комнате в больнице он не сдержал слез, когда получил телеграмму, извещающую о смерти отца. Но тут же взял себя в руки и поспешил сесть на поезд, а после — стоически перенес панихиду по отцу, только лишь ради своей матери. Теперь он прижался спиной к стене, усевшись на грязном полу, как ребенок, и дал волю чувствам, зная, что уже никто не ответит на его зов.

Им повезло. Больше никто не заболел тифозной лихорадкой в Холден-Кроссинге. Прошло уже две недели, но и у Тильды Сноу не появилось никакой сыпи. Ее жар довольно быстро спал, не было ни кровотечений, ни кровянистых выделений из кишечника. Совсем скоро Шаман, проезжая мимо фермы Сноу, увидел, что она уже встала и вышла во двор, чтобы покормить свиней.

— Должно быть, это просто тяжелый грипп, но она уже переболела, — сказал он ее мужу. Если бы Сноу надумал заплатить ему за лечение жены, Шаман принял бы деньги, но вместо этого фермер отдал ему пару жирных гусей, которых забил, ощипал и выпотрошил специально для того, чтобы подарить их доктору.

— Что-то опять меня старая грыжа беспокоит, — пожаловался Сноу.

— Позвольте мне осмотреть вас.

— Не хотелось бы слечь, мне ведь надо первый урожай пшеницы собирать.

— Когда вы закончите с урожаем? Недель через шесть?

— Где-то так.

— Тогда и приезжайте ко мне на осмотр.

— Ты что же, надумал остаться?

— Да, — с усмешкой ответил он; вот так, легко и непринужденно он принял решение, сам того не заметив.

Он отдал гусей матери и предложил пригласить на обед Лилиан Гайгер с сыновьями. Но Сара возразила, что для Лилиан сейчас не самое подходящее время ходить по гостям, а потому предложила съесть птиц самим, разделив трапезу лишь со своими работниками.

Тем же вечером Шаман написал письма Барни Мак-Говану и Лестеру Бервину, в которых поблагодарил их за все, чему они научили его в медицинской школе, и сообщил, что вынужден отказаться от своей должности в их больнице, поскольку намерен продолжить дело своего отца в Холден-Кроссинге. Он также написал в Рок-Айленд Тобиасу Барру, чтобы поблагодарить его за то, что тот по средам лечил жителей Холден-Кроссинга. Шаман известил его, что с этого дня сам займет место отца и попросил представить его медицинскому обществу округа Рок-Айленд.

Покончив с письмами, Шаман сразу же сообщил о своем решении матери. Испытав радость и облегчение оттого, что не останется одна, мама подошла к сыну и поцеловала в щеку.

— Расскажу женщинам в церкви, — пообещала она. Шаман улыбнулся, поняв, что больше ни в каких объявлениях о том, что он станет местным врачом, не нуждается.

Они сели за стол и обсудили планы на будущее. Он займет амбулаторию и сарай, в которых раньше работал отец. В утренние часы он будет вести прием пациентов в амбулатории, а во второй половине дня станет выезжать по вызовам к больным домой. Цену за свои услуги он оставит прежней, какая была при его отце — она не была обременительной для пациентов, да и их в обиде не оставляла.

Он уже продумал пути решения проблем на ферме и поделился ими с Сарой. Выслушав сына, она одобрительно кивнула.

Следующим утром он отправился в лачугу Олдена, где за чашкой отвратительного кофе сообщил ему о том, что они с матерью решили сократить поголовье стада.

Олден внимательно выслушал Шамана, не сводя с него пристального взгляда, пока тот попивал кофе и курил трубку.

— Ты сам-то понимаешь, чего творишь? Да ты знаешь, сколько шерсть будет стоить, пока война идет? Ежели от земли откажешься, доход будет даже меньше, чем сейчас!

Шаман кивнул.

— Мы с мамой рассудили так: если мы не сделаем этого, то единственным выходом станет расширение нашего дела, а для этого нужно больше работников и сил; мы с этим просто не справимся. Я умею лечить, но не умею разводить овец. И все же представить себе не могу ферму Коулов без овец. Поэтому мы бы хотели, чтобы ты выбрал из стада тех овец, которые дают больше всего шерсти, и мы будем ухаживать за ними. Мы будем отбраковывать стадо каждый год, продавать только лучшую шерсть, и за счет этого сможем поднять цены на нее. Будем держать лишь то количество овец, с которым вы с Дагом сможете управиться.