Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич. Страница 28

— Не суетись, брат, пусть кормятся и отдыхают. Пришли мы на место, хотел я дальше по реке двинуть, да передумал. Если руки чешутся, иди наруби жердей для лабаза. А то медведи весь наш провиант сожрут.

Егор с радостью кинулся в тайгу, выбирая прогонистые лесины. К обеду натаскал целый воз жердей, набрал чайник воды и присел у костра. Игнатий вылез из полога, неторопливо обулся и уставился на огонь, выбирая из бороды сосновую хвою.

— Вот ить, ёшкина вошь, так привык к Лушке, что отправлять жалко, — он покачал распатланной головой и невесело улыбнулся

— Пускай остаётся.

— Не-е за столь вёрст переться ради бабы? Завтра — за дело, хватит прохлаждаться.

— В Харбин-то ходишь за чем? Тоже за этим.

— То — другое дело. Там роздых, широта натуры прёт, ясно дело. А эта же, вроде, как жена стала, да и малец без неё тоскует. Ить жалко ево; пущай едет с Богом. Лесу ты наворотил, нам и на землянку хватит.

Чай допивай, зачинаем иё копать вон он том сухом бугорке. Маленький ключик рядом с водой для чая, и скрыта будет от дурного глаза кустами.

— Неужели ещё может кто сюда забрести в такую даль?

— Х-хэх! А, как же… Для вольного старателя преграды нет, где хошь встретишь нашева брата. Сюда, конечно, не каждый сунется без вьючного тягла, но, что не бывает. Остерегаться надо… Верку бы не стерять, она дюже ушлая, не позволит врасплох сонными взять. Эй, Нэльки, вставай! Кормить мужиков пора. Эко разоспалась, ухайдакалась в путях-дорогах.

Из полога влезла заспанная Лушка, надела торбаза на ноги и скривила плаксиво губы.

— Тебе нато помогай могун искать. Отец ходи не ната.

— Тю-ю, девка, сдурела? — рассердился Игнатий. — Да мы счас, как начнём махать по разным сторонам, до осени не словишь… И ребёнок у тебя там. Завтра отправляйся. Как охота будет, летом прискачешь налегке. От морока, чё делать… хучь женись!

Лабаз рубили в глуби леса, саженях в двух от земли, на четырёх стоящих вразброд лиственницах. Первым делом Игнатий сладил лестницу, а уж потом взялся высекать зарубки на высоте и крепить в них жерди от дерева к дереву верёвками.

Крепкий настил обвязали жердяными стенами, а сверху соорудили крышу из корья и лапника. Кору с деревьев спустили до мезги, чтобы медведь не смог зацепиться когтями.

Проникнуть внутрь можно было только с помощью лестницы через квадратный лаз в центре пола. К вечеру стаскали и подняли харчи в новый терем. Игнатий насадил лопаты и кайла на берёзовые черенки, очертил по мху контуры будущей землянки. Вдвоём принялись копать яму.

— Видишь, угадали в талое место, мерзлота если пойдёт, пробьём кайлушками, а далее будет рыхлый наносник, — успокаивал Егора.

Лушка уже затемно позвала увлёкшихся строителей к ужину. Она не в меру суетилась у костра, стараясь угодить, видно, не хотела так скоро уезжать и ждала от Парфёнова снисхождения.

Лицо её было грустным и задумчивым. Игнат только вздыхал тяжко, отводил глаза и горько усмехался. Маялся, бедный, в потаённых думах.

На рассвете провожали её к отцу. Нэльки с длинным посохом в руке взобралась на ездового оленя, за спиной дряхлая берданочка с латаным прикладом. Игнатий подошёл, погладил Лушкину голову, обвязанную старенькой косынкой на затылке. Робко промолвил:

— Не убивайся шибко, ежели ишо прибегёшь, ожидай в землянке. Мы скоро вернёмся. Уходим вверх по реке.

Она вымученно улыбнулась и горячо зашептала.

— Приеду, Игнаска. Ванька привезу, буду с тобой аргиш делать. Варить мясо буду, могун тебе найду.

— Гх-м… Луне через две, не раньше. Ну, прощевай. Отцу, матери поклон от меня.

Лушка махнула рукой и ударила пятками учага в бока. Связки оленей с пустыми вьючными сёдлами-потками заспешили следом. Она ещё раз оглянулась за речкой и скрылась в густом подлеске. Игнатий и Егор продолжали копать землянку.

Стены обшили толстыми жердями, покрыли верх накатом кругляка потолще и засыпали землёй плотно её утоптав, чтобы не просачивалась вода. Парфёнов выбрал в реке плоских камней, замешал ил с песком и сложил в углу маленький камелёк.

Дым от него должен уходить через узкую нору, выложенную камнем, в стенке за жердями. Устье дымохода сладили над крышей из речных голышей. Егор заканчивал рубить нары, когда Игнатий затопил хитрую печку. Дым волной пополз в землянку, выгнал строителей наружу.

— Ничё-о, ничё-о, — мирно приговаривал перевымазанный в грязь печник, — счас подсохнет малость и загудит, ясно дело, ночь будем почивать в тёплых хоромах, вдоль реки старой травы нарви для нар, подушки из вьюков набьём.

Подвернётся какой сокжой или сохатый, поверх шкуру застелем, станем жировать инператорами.

Камелёк подсушил землянку и больше не дымил. Жарко горели в нём смолистые дрова, высвечивая через щели сидящих на нарах людей. В проёме двери висел кусок брезента, шевелившийся от тепла. Верка всунула в землянку нос, чихнула и убралась.

— Нечево тут делать, на улице не мороз. Охраняй хозяев, — забурчал Игнатий, — хучь выспимся седня от души. Это, брат, тебе не у костра, где одна сторона мёрзнет, а другая горит. Какое-никакое, а жильё.

Зимовать даже можно, ежель дверь связать. Завтра примёмся за работу, довольно лодырничать. Эту речушку я в прошлый сезон отыскал. Выходил к Тимптону уже с промысла, да не стерпел шурфик пробить. Есть в ней золото, только надо нащупать, из какого ключа вверху выносится россыпь.

— А твой ручей далеко, тот, что шибко Богатый?

— Неделю пешком грестись. Тута не возьмём, к осени сбегаем к нему. Там и шурфы не надо мучить, греби прямо из воды. Без добычи не вернёмся.

По этой речушке тоже постель-скала лежит неглубоко, не более двух сажен. Шибко маяться не придётся. С этова места по долине зачнём забирать вверх. Шурфики будем бить напротив впадающих ключей. Авось сыщется хорошая россыпушка.

— Речку-то как называют?

— Нюнняки, по-тунгусски это гусь. Значит — Гусиная река, в её верховьях есть на горе большое озеро, мне Степан говорил, что там, при перелётах, прорва гусей скапливается на кормёжке. Нюнняки… Мягонькое словцо, как гусиный пух.

Разницы нет от названий, было б золотьё. Муку приберегём, запас сухарей не извели. Дичина какая повернётся — не пропускай, навялим мяса. В реке хариуса полно, не пропадём с голодухи.

Потом лепёшки обучу тебя стряпать, хлеб печь, ягода вскорости поспеет, грибы расплодятся, их тут пропасть сколько, можно Китай прокормить, ежель все собрать и определить в дело.

Зря столько добра гниёт. Сокжои на них к осени отъедаются, как кабаны жирнющие. Патроны зазря не переводи, назад ведь пешочком топать, сгодятся они для добычи пропитания в путях. Не жалкуешь, что подался в бродяги?

— Не-а! Нравится мне тут. Охота, рыбалка… места, не тронутые человеком совсем. И золота за это не надо. На следующий год обязательно за тобой увяжусь.

— Не спеши загадывать… По осени могёшь сто раз передумать. Как буран прихватит иль голодуха, проклянёшь все охоты на белом свете. А может, и обойдётся, не всякий раз застигает беда.

Подбрось дровец в камелёк, — и спать… Заряженные ружья в головах покоятся, ножички в ножнах, ухо на взводе. беспокойная житуха, неприветливая. А ить, сладкая, зараза!

Егор набил печку, морщась от вырвавшегося дыма, заполз на нары. Игнатий уже посапывал, изредка взбрёхивала для острастки Верка, отпугивая ночные шорохи. Едва слышно ворковал колыбельную перекат реки…

Первый медведь учуял поживу и подошёл к белоногому лабазу, огромным гнездом неведомой птицы чернеющему высоко над землёй. Попрыгал, покарябал гладкие и липучие от смолы лиственницы, обозлёно хрюкнул и пошёл стороной от дыма из пугающей берлоги страшных пришельцев.

Верка учуяла зверя, мигом догнала и повисла у него на штанах. Медведь взревел от боли, яростно ломая кусты, попытался поймать вёрткую тварь, злую до остервенения и так больно грызущую зад.

Но, опахнуло зверя людским духом, он осатанело кинулся в тайгу, не обращая внимания на собаку.