Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2 - Клавелл Джеймс. Страница 41

– Это была не наша вина, – вскинулся майор, но Мак-Айвер оставил его реплику без внимания и продолжал развивать наступление, не давая ему рта раскрыть, как и Локарт, который выражал тираду Мак-Айвера в подходящих иранских словах и выражениях, еще острее подчеркивавших небрежение долгом и коварство ВВС.

– …уму непостижимой халатности, можно даже сказать, преступного предательства и сговора между другими офицерами, которые позволили какому-то неизвестному американцу пробраться в наш ангар под самым носом нашей так называемой охраны, получить разрешение на взлет от тех, кто, казалось бы, должен нас защищать, а потом нанести вред великому иранскому государству! Непростительно! Разумеется, это предательство, и совершено оно с заранее обдуманным намерением неизвестными лицами в офицерском чине, и я должен наста…

– Как вы смеете предполагать, что…

– Разумеется, это можно было сделать только в сговоре с офицером ВВС. Кто контролирует базу? Кто контролирует эфир? Кто сидит на диспетчерской вышке? Мы считаем, что ответственность лежит на ВВС, и я подаю жалобу высшему руководству «Иран Ойл» с требованием возмещения ущерба, и… и на следующей неделе, на следующей неделе я обращусь за правосудием в Революционный комитет и к самому имаму, да хранит его Аллах! А сейчас, ваше превосходительство, прошу извинить нас, но мы отправимся дальше по своим делам.

Мак-Айвер направился к двери, Локарт – за ним следом; организмы обоих были перегружены адреналином. Мак-Айвер чувствовал себя ужасно, в груди сильно ломило.

– Погодите! – приказал мулла.

– Ваше превосходительство?

– Как вы объясните, что предатель Валик, который «случайно» оказался партнером в вашей компании и родственником ростовщика и сторонника шаха Бакравана, прибыл в Исфахан на этом вертолете, чтобы забрать там других предателей, одним из которых был генерал Селади, еще один родственник Джареда Бакравана, тестя одного из ваших старших пилотов?

У Локарта совсем пересохло во рту, пока он переводил эти роковые слова, но Мак-Айвер не колебался ни минуты и снова бросился в атаку:

– Я не назначал генерала Валика членом правления нашей компании, его назначили туда высокопоставленные иранцы в соответствии с вашим тогдашним законом. Мы не стремились получить иранских партнеров, именно иранский закон настаивал на этом, нам их навязали. Ко мне это не имеет никакого отношения. Что до всего остального – иншаллах, на все воля Бога! – С колотящимся сердцем он открыл дверь и вышел. Локарт закончил переводить.

– Салам, – сказал он и последовал за Мак-Айвером.

– Я этого так не оставлю, – крикнул им вдогонку майор.

Недалеко от университета. 18.07. Они лежали рядом на мягких коврах перед горящими дровами, которые весело потрескивали в уютной комнате. Шахразада и Ибрагим Кияби. Они не касались друг друга, просто смотрели на огонь, слушали хорошую современную музыку на кассетном магнитофоне, погруженные в свои мысли, ощущая присутствие друг друга.

– Ты, бесценный дар Вселенной, – пробормотал он, – ты, чьи губы как рубины, чье дыханье пьянит, как вино, ты, язык Небес…

– О, Ибрагим, – рассмеялась она. – Что это еще за «язык Небес»?

Он приподнялся на локте и посмотрел на нее сверху, благословляя судьбу за то, что она позволила ему спасти ее от того безумного фанатика во время женского марша, ту самую судьбу, которая скоро приведет его в Ковисс, чтобы отомстить за убийство своего отца.

– Я пересказывал «Рубайат», – сказал он, улыбаясь ей.

– Так я тебе и поверила! Я думаю, ты это сам придумал. – Она вернула ему улыбку, потом прикрыла глаза от света его любви, снова посмотрев на пылающие угли.

После первого марша протеста – уже шесть дней тому назад – они до самого вечера проговорили друг с другом, обсуждая революцию и открыв для себя общее дело в убийстве ее отца и его отца, будучи теперь вместе детьми одиночества, ибо их матери их не понимали, лишь плакали, говорили «иншаллах» и даже не помышляли о мести. Их жизни перевернулись вверх дном, как жизнь всей страны. Ибрагим перестал быть правоверным – осталась лишь вера в силу и целеустремленность народа, ее вера пошатнулась, впервые она усомнилась, спрашивая себя, как Бог мог допустить подобное злодеяние и все остальные преступления, свершенные в последнее время, осквернение их земли и ее духа.

– Я согласна, Ибрагим, ты прав. Мы избавлялись от одного деспота не для того, чтобы получить взамен другого! Ты прав, деспотизм мулл с каждым днем становится все очевиднее, – сказала она тогда. – Но почему Хомейни выступает против тех прав, которые дал нам шах, разумных прав?

– Это неотторжимые права любого человека, никто не может их нам дать, ни шах, ни кто-то другой. Это как твое тело, которое является частью тебя самой, а не неким «полем, которое надлежит вспахать и засеять».

– Но почему имам против?

– Он не имам, Шахразада, просто аятолла, человек и фанатик. Он против, потому что он делает то, чем жрецы и священники постоянно занимались на протяжении всей истории: использует свое видение религии, чтобы одурманить людей, сделать их бесчувственными, лишить разума, держать их зависимыми, неграмотными, чтобы никто не посягал на власть мулл. Разве он не хочет, чтобы только муллы занимались образованием? Разве он не заявляет, что одни только муллы понимают закон, изучают закон, обладают знанием закона? Словно им одним доступно все знание!

– Я никогда об этом не думала с такой точки зрения. Я принимала на веру так много, слишком много. Но ты прав, Ибрагим, после твоих слов мне все становится ясно. Ты прав, муллы верят только в то, что есть в Коране, – словно то, что было правильным в дни Пророка, да пребудет с ним мир и покой, должно быть применимо и сегодня! Я отказываюсь быть чьим-то имуществом без права голоса и без права выбирать…

Они открыли для себя столько общего в мыслях: он – современный человек с университетским образованием, она – с желанием быть современной, но не уверенная, как ей этого достичь. Они делились своими секретами и тайными желаниями, понимая друг друга с полуслова, пользовались одними и теми же нюансами, принадлежали к одному и тому же наследию – он был настолько похож на Карима своей речью и внешностью, что они могли бы быть братьями.

В ту ночь она уснула счастливой, а на следующее утро рано выскользнула из дома, чтобы опять с ним встретиться. Они пили кофе в маленьком кафе, она была в чадре ради безопасности и чтобы ее не узнали, они много смеялись вместе, по каждому поводу и безо всякого повода, иногда были серьезными. Оба чувствовали подспудные течения, говорить о них не было нужды. Потом был второй марш протеста, еще более массовый, чем первый, лучше организованный и встретивший меньше сопротивления.

– Когда тебе нужно возвращаться, Шахразада?

– Я… я сказала маме, что буду поздно, что пойду в гости к подруге на другом конце города.

– Я отвезу тебя туда прямо сейчас, и ты можешь уйти оттуда быстро, а потом, если хочешь, мы могли бы поговорить еще, или даже лучше: у меня есть друг, у которого есть квартира и несколько замечательных пластинок…

Это было пять дней назад. Иногда его друг, еще один студенческий лидер Туде, был здесь, иногда здесь бывали другие студенты, молодые мужчины и женщины, не все из них коммунисты – новые идеи, свободный обмен мнениями, кружащие голову мысли о жизни и любви, о том, что значит жить свободно. Иногда они оставались здесь одни. Божественные дни: демонстрация, беседы, смех, чудесные пластинки и наполненные покоем ночи в доме у базара.

Вчера – победа. Хомейни уступил, публично заявив, что женщин не принуждают носить чадру при условии, что они покрывают волосы и одеваются скромно. Вчера вечером они гурьбой праздновали победу, танцуя от радости в маленькой квартире, все – такие юные, они обнимались, потом она снова поехала домой. Но вчера она всю ночь видела сны, где он и она были вместе. Эротические сны. Сегодня утром она в полудреме лежала в постели, напуганная, но очень взволнованная.