Крылья Киприды - Крупняков Сергей Аркадьевич. Страница 27
— Что ж, — Гилара встала. — Я и так спешу — скоро будет война, и надо все подготовить.
— Война! С кем? Ведь теперь осень!
— Ты и вправду не знаешь?
— Я здесь одна — целые дни.
— Как говорят ойропаты Дороса, война против скифов… и против греков.
— О, боже! — испуганно вскрикнула Гелика. — И греков?
— Что ты побледнела так? Все не забудешь Сириска? Но его нет… Я сама видела, как его пронзило копье.
— Ладно, ладно, Гилара… оставь меня…
Гелика медленно опустилась на ложе и даже не посмотрела в сторону уходящей Гилары. Она долго лежала, сложив руки на груди и не решаясь развернуть кусочек кожи, в который было завернуто… Жизнь ее?.. Или смерть ее?.. Жив ли? Жив! Жив! Жив!
— О, Афродита! О, Арей! О, Ипполита! Молю вас. Если не письмо, то пусть хотя бы весть благая, о том, что жив…
Гелика развернула сверток и раскрутила тоненькую трубочку пергамента. И слезы, крупные, счастливые, покатились из ее глаз. И она разрыдалась, и долго плакала и смеялась, пока, наконец, не затихла и не заснула, держа пергамент на груди, там, где ровно стучало уже успокоенное сердце. А в ее теле, давая о себе знать маленькими ножками, жил и уже познавал любовь новый маленький человек.
Но не спала в этот поздний час Гилара. Она стояла в храме Арея и, положив на жертвенник стрелу, молилась.
— О, прародитель Арей! О, Мать Ипполита! О, всемогущие Олимпийские боги! Я молю о прощении — ибо я одна преступила запрет и была у Гелики — нарушительницы заветов Ипполиты. Прости меня, Мать Ипполита, ибо люблю я ее с самого детства и не могу оставить одну, когда все ее покинули. Прости меня и ты, Арей, за то, что я передала ей письмо, понимая, что нарушаю заветы Ипполиты. Прости меня, Арей, и отведи от меня острый скифский меч в скорой войне. И пусть стрела пройдет мимо, и копье не поразит моего тела, и нож не пробьет панциря.
Гулко раздаются в полумраке тихие слова Гилары. Безмолвно смотрит на нее Арей. И кажется юной Гиларе, что никто не видит и не слышит ее, кроме всемогущих богов.
Но тихо проплыла тень среди колонн храма Арея, и послышались удаляющиеся шаги. И вскоре в покои Гелики вошла Мелета. Девушка спала, счастливая, безмятежная. Мелета осторожно вытащила пергамент из рук Гелики. Тихо развернула и быстро прочитала. Затем так же осторожно вложила письмо в руки царевне и вышла из покоев.
Была осенняя теплая ночь. В прозрачном воздухе сияли звезды, и огромная луна вставала над горами. Она осветила лицо Мелеты. Но даже увидев бледный лик Верховной жрицы ойропат, нельзя было понять, о чем она думала, идя от Гелики.
Вот шаги ее затихли, и только песни цикад не смолкают в осеннем саду.
…Проснулась Гелика глубокой ночью. Она быстро встала, выглянула за двери: никого, только старушка-кормилица мирно спит у входа на лежанке, да цикады поют в ночи.
Девушка села за стол, взяла лист пергамента, тростниковую палочку для письма, открыла чернильницу-пиксиду и, почти не раздумывая, начала писать.
«Сириску Гелика шлет привет.
Как я расстроилась, дорогой Сириск, когда Отия передала мне твое письмо. Я еще не знала, жив ты или нет. Отию же я еще не видела. Письмо передала мне моя подруга Гилара, Когда я начала читать… Спасибо тебе! Ты жив! Мне еще никто и никогда не писал таких писем. И таких стихов, что поют между строк. Ты пишешь о своей вине, что ты плохой воин. Как же ты мог такое написать! Ты ни в чем не виноват. Ведь их было так много. Ты мог уплыть, и все же вернулся… Я не хочу, чтобы ты так переживал и мучился… Уж не потерял ли ты любовь к себе? Я думаю, человек должен обязательно любить себя, хорошо к себе относиться, я это знаю. У меня это было, хотя ты первый, кому я говорю об этом. А знаешь, как прекрасно, когда тебя любят! Мне так хорошо стало от твоего письма. Я словно поднялась надо всем. И смотрю сверху вниз, а там все розовое, солнечное. Ты устроил мне бурю, и она прекрасна. И поэзия твоих слов так прекрасна. И молю тебя, не страдай так сильно, все обойдется. Ты сам говорил: время лечит все. С одним оно не справится — и ты знаешь это.
И вот еще, главное: прошу тебя, будь осторожен, скоро будет война, и я молю богов, чтобы они сохранили тебя. Наш мальчик уже просится на свет и бьет ножками. Я еще не знаю точно, но спасу его. Об этом надо уже думать. Скорее всего я… впрочем, я не буду писать об этом. Я очень хочу видеть тебя. Но потерпи, мой милый Сириск. Сейчас это невозможно. Я дам знать с Отией. А пока береги себя. Я же постараюсь сберечь нашего мальчика.
Гелика завернула письмо в холстину, легла и быстро заснула, держа сверток там же, на груди, у сердца. И не видела она, как в предутренней мгле тихо вошла в покои Мелета. Она посмотрела на стол, на пиксиду, открытую с ночи, на тростниковую палочку. И так же тихо взяла сверток из полураскрытых пальцев Гелики. Она читала письмо и все больше и больше склонялась к девушке. И, наконец, осторожно поцеловала спящую Гелику. И быстро вышла, положив письмо на прежнее место.
И если бы было светло, если бы кто-то встретился ей на пути, то увидел бы, как блестят на щеках Верховной жрицы слезинки. Но никто не увидел ее этим утром. Только стража у ворот покоев, да храмовые охранницы почтительно, еще издалека, склонили головы при ее приближении.
А на другое утро, еще в полумраке, стражницы, предупрежденные заранее, выпустили в горы Отию-охотницу. И была она не одна, а с Гиларой.
— Отия! Ты теперь не одна? — удивилась Агриппа, проверявшая, не спит ли стража. — Кто позволил Гиларе?
— Это приказ Верховной, — спокойно ответила Отия. — Я надеюсь в этот раз принести двух муфлонов.
— Не забудь о нас! — весело открывая калитку в воротах, усмехнулась стражница.
— Не забуду!
Отия пропустила вперед Гилару, и вскоре две фигуры, одетые в охотничью таврскую одежду, растворились в дымке осеннего леса.
ПОСОЛЬСТВО
— Наконец-то, Крит! — Мама Аристо кинулась к сыну и обняла его порывисто и жадно, но Крит мягко отстранил ее.
— Мама, я уже взрослый…
Не в первый раз вот так, по-детски, Крит отталкивал мать, и Сириск с осуждением молча покачал головой.
— Здравствуй, брат! — Крит подошел, и они обнялись.
— Не часто же тебя увидишь дома! — Сириск сказал это с явным осуждением.
— Ты же знаешь, брат, я теперь эномотарх, какой ни на есть, а все же начальник. И забот хватает, не только с ополченцами.
— Что будет с пленными? Ты их охраняешь?
— Я, — был ответ. — Охраняем их по сменам.
— Кто будет судить?
— Ты меня спрашиваешь? Простого воина? Ты — посол Херсонеса в стан Амаги!
— Не дури, Крит, — Сириск посуровел, — что будет с ними? Ты не хуже меня знаешь, что было бы со мной, откажись я…
— Да, уж, — Крит нахмурился. — Думаю, им несдобровать. В мирное время, может быть, и отпустили, а теперь…
— И ты согласен с Евфроном?
— Абсолютно! — Крит смело, уже не как младший брат, посмотрел в глаза Сириска. — Когда плод готовят в дело, его чистят, брат. А очистки выбрасывают! Так же мы выбросим и их!
— Ты что, не понимаешь, что демократия вернется и тогда… — Сириск уже с жалостью устремил взор на брата, — тебе несдобровать, а уж Евфрон…
— Не вернется, брат, ее нет уже нигде. Посмотри вокруг: Пантикапей, Феодосия, Гераклея — кругом тираны и цари. Я уже не говорю о варварах. Они вообще природой созданы для тирании, унижения и рабства. Значит, такова воля богов! И знаешь, брат, не мне, простому смертному воину, объяснять это послу Евфрона. Если бы Евфрон…
— Евфрон! Неужели мы, родные братья, не можем даже дома поговорить открыто, Крит! Ты же мой младший брат и должен меня во всем слушать.
— Прикажешь мне бросить ополчение и заняться тираноубийством? На радость скифам?
Они замолчали.
— Ну, хватит, сыны! — Гераклид подошел, надеясь разрядить обстановку. — Аристо! Кария! Килико! Кормите воинов!