Сын Альбиона (Жена-дитя), (Жена-девочка) - Рид Томас Майн. Страница 3

Но выражение лица свидетельствовало, что помеха не так уж раздражает его. Да и поведение говорило о том же: он продолжал стоять за камнем, глядя из-за него.

По пояс в прозрачной воде, девушки продолжали забавляться. Намокшие юбки облегали тело, и ясно видны были ноги. Только сам Иосиф [12] мог бы уйти от такого зрелища!

Волосы у девушек — черные и золотистые — распустились, они сверкали от капелек воды; тонкими розовыми пальцами девушки плескали друг другу воду в лицо, и скалы звенели от веселой музыки их голосов. Ах, кто бы мог отвести взгляд от такой картины!

Джентльмену это стоило больших усилий и удалось только после того, как он вспомнил о своей сестре.

Думая о ней, он не стал больше задерживаться, но отступил дальше за камень.

— Очень неудобно! — снова произнес он про себя, на этот раз, возможно, с большей искренностью. — Мне очень хотелось здесь пройти. Пещера должна быть совсем недалеко, а мне придется идти в обход! Либо это, либо подождать, пока они кончат свои водные игры.

Несколько мгновений он стоял в нерешительности. До того места, где он начал спуск с утеса, было довольно далеко. Больше того, дорога очень трудна, в чем он убедился на собственном опыте.

Он решил остаться и подождать, пока «берег не освободится».

Джентльмен сел на камень, достал сигару и закурил.

Он находился шагах в двадцати от того места, где развлекались красавицы. И слышал плеск воды под их ладонями, когда они, словно молодые лебедушки крыльями, били руками по воде. Слышны были голоса девушек, прерываемые звонкими взрывами смеха. В том, что он слушает их, нет никакого вреда, потому что вздохи моря мешали разбирать слова. Время от времени доносились отдельные возгласы, свидетельствовавшие о веселье наяд, или строгий голос негритянки, призывавший выходить из воды, потому что начинается прилив.

По этим звукам джентльмен знал, что его не заметили, когда он стоял за камнем.

Прошло полчаса, а девушки продолжали плескаться в воде.

— Должно быть, настоящие русалки: оставаться в воде так долго! Наверно, теперь с них хватит!

Видимо, джентльмен начинал терять терпение.

Вскоре плеск и смех прекратились. По-прежнему слышались голоса девушек, временами прерываемые голосом негритянки.

— Ну, они наконец вышли и одеваются, — весело заметил джентльмен. — Интересно, много ли им на это потребуется времени.

Он достал новую сигару. Она была уже третьей.

— К тому времени, как я ее докурю, — рассуждал он, — они уже уйдут. Во всяком случае, будут одеты, и я смогу пройти мимо, не проявляя грубости.

Он зажег сигару, затянулся и прислушался.

Разговор после перерыва продолжился, но более спокойным тоном.

Сигара уменьшилась, превратилась в короткий окурок, а серебристые голоса по-прежнему слышались, перекрываемые хриплой симфонией моря — с приливом звуки моря становились все громче. Но вот поднялся свежий ветер, и голоса девушек начали походить на отдаленный металлический перезвон, и слушатель начал сомневаться, что вообще их слышит.

— Их время кончилось, — сказал он, вскакивая на ноги и отбрасывая окурок сигары. — Они вполне могли дважды завершить свой туалет. Больше не могу ждать, пора продолжать путь.

Он повернулся к выступающему камню. Один-единственный шаг — и тут же пришлось остановиться: на лице джентльмена неожиданно появилось выражение удивления и даже тревоги. Прилив незаметно подобрался к скалам, и теперь точка, на которой он недавно стоял, находилась под тремя футами воды; а волны продолжали подниматься!

Не осталось ни пляжа внизу, ни карниза над ним: идти можно только по воде.

Охотник сразу понял, что продолжать путь в намеченном направлении невозможно, если только он не хочет по пояс заходить в воду. Цель, которую он имел в виду, не стоила такого погружения. С восклицанием разочарования и досады за потерянное время он повернулся и пошел назад по своим следам вдоль утеса.

Теперь его походка не была беззаботной. Возникло опасение, которое заставило его ускорить шаг. Что, если и отступление будет прервано той же преградой, которая помешала идти вперед?

Мысль эта казалась достаточно тревожной; торопливо перебираясь через камни и полоски песка, превратившиеся в бассейны, джентльмен вздохнул с облегчением, только когда оказался у расселины, по которой спустился.

Глава III

ДВА РИФМОПЛЕТА

Джентльмен ошибался, считая, что девушки ушли. Они по-прежнему были в пещере, только не разговаривали.

Диалог их кончился вместе с одеванием, и обе занялись делами, которые требовали тишины. Мисс Гирдвуд читала книгу — томик стихотворений, а ее кузина, захватившая все материалы для рисования, принялась делать набросок грота, который послужил им помещением для переодевания.

Когда девушки вышли из воды, в нее погрузилась Кезия. Теперь вода была такой глубокой, что полностью скрыла фигуру негритянки, так что никто не смог бы увидеть ее с берега.

Поплескавшись минут десять, негритянка вернулась на берег, снова накинула свое льняное платье, выжала курчавые волосы, поправила платок и, поддавшись расслабляющему влиянию соленой воды, легла на сухой каменистый участок берега и почти мгновенно уснула.

В таком виде находилось трио, когда охотник, обнаружив, что продвижение вперед невозможно, повернул назад вдоль утесов. Молчание заставило его считать, что купальщицы ушли.

Некоторое время это молчание продолжалось. Корнелия рисовала с большим усердием. Хотя молодые леди иногда ускользали в уединенные места, такие экспедиции требовали определенной смелости и случались нечасто, поэтому девушка собиралась запечатлеть на память оригинальную сцену, на которой они оказались. Картина была вполне достойна ее карандаша.

Сидя на камне настолько далеко от прилива, насколько позволяли волны, Корнелия рисовала свою кузину, сидящую спиной к стене утеса, и темнокожую служанку в тюрбане, лежащую на берегу. Покрытый трещинами утес и расположенный под ним грот; темные нависающие скалы и круто уходящая вверх расселина — стороны этой расселины покрыты вьюнками и фантастической формы кустами — все это должно было появиться на рисунке.

Девушка заканчивала рисунок, когда ее кузина издала восклицание.

Джули уже некоторое время быстро перелистывала книгу — либо в нетерпении, либо в разочаровании ее содержанием.

Временами она останавливалась, прочитывала несколько строк и двигалась дальше, словно искала чего-нибудь получше.

Наконец она бросила том на песок и воскликнула:

— Вздор!

— Кто?

— Теннисон. [13]

— Ты, конечно, шутишь? Божественный Теннисон — поэт поэтов нашего века!

— Поэт века! Такого нет!

— Что? А Лонгфелло? [14]

— То же самое. Американское издание, разбавленное, если только такое возможно. Поэты, называется! Рифмоплеты, облекшие мелкие мысли в длинные гекзаметры. У обоих нет ничего, что вызвало бы малейшую эмоцию!

— Ты сурова, кузина. А как же ты объяснишь их всемирную популярность? Разве это не доказательство, что они подлинные поэты?

— А было ли это доказательством в случае с Саути? [15] Бедный обманутый Саути, считавший себя выше Байрона! И мир разделял его веру — по крайней мере половина мира, пока он был жив! В наши дни такой стихоплет едва ли заслужил бы право быть напечатанным.

— Но Лонгфелло и Теннисон заслужили это право.

— Это верно. Вместе с всемирной популярностью, как ты говоришь. Все это легко объяснить.

— Как?

— Потому что они случайно появились после Байрона — сразу после него.

— Не понимаю тебя, кузина.

— Ничего не может быть яснее. Байрон опьянил мир своим божественным творчеством. Его совершенные стихи для души то же самое, что вино для тела; они вызывали дрожь возбуждения, подлинный пир интеллектуального наслаждения. Подобно всем иным крайностям, за ними последовал период нервного отупения, который требует пилюли и глотка выпивки. Нужна полынная водка или настой ромашки; и все это предоставили Альфред Теннисон, лауреат королевы Великобритании, и Генри Уодсуорт Лонгфелло, любимец сентиментальных очкастых молодых леди Бостона. За поэтической бурей последовал период прозаического спокойствия, который длится уже сорок лет, нарушаемый только писком этой пары рифмоплетов.