Дочь Голубых гор - Лливелин Морган. Страница 77

– Я не могу лечить болезнь, вызываемую пятнистой напастью, – повторила она. – Если бы она напала на меня, я бы умерла, как и все другие.

Кажак сердито сверкнул глазами.

– Не говори так. Никогда не говори, чего ты не можешь делать. Никому не говори, чего ты не можешь делать. Понятно?

Она потупилась под его гневным взглядом.

– Понятно.

Так и не удовлетворив полностью своего любопытства, Эпона продолжала расспрашивать о шаманах, но теперь она остерегалась подолгу говорить о них с какой-нибудь одной женщиной. От Ро-Ан она узнала, что, когда шаман умирает, его не погребают в деревянном доме, а кладут на высокий, установленный на столбах помост, чтобы он мог взлететь в воздух, как некогда взлетал на своей палке.

От коренастой пожилой женщины с почерневшими зубами, Вильмы, отвергнутой жены Колексеса, которой милостиво дозволяли жить вместе с другими пожилыми женщинами, Эпона узнала, что шаманы имеют право жениться.

– Но они берут себе жен только из шаманских семей, – объяснила Вильма, – чтобы в их детях текла шаманская кровь.

– Но эти женщины сами не занимаются магией?

Явно ошеломленная, Вильма прикрыла покрывалом свои почерневшие зубы. Она только посмотрела на Эпону, но ничего не ответила.

Ари-Ки, жена Аксиньи, сообщила ей еще кое-что о жизни шаманов. – В нашем племени, – сказала она Эпоне, – считается, что, если девушка до двадцати лет ни разу не принадлежала мужчине, у нее будут очень трудные роды. Поэтому шаманы могут обладать незамужними девушками старше двадцати лет или превращать их в своих рабынь.

Эпона уже знала, что рабовладение, в том виде, в каком оно существовало у греков, было незнакомо в Море Травы, но знатные люди племени иногда превращали в рабов своих соплеменников, чтобы те их обслуживали, рабом был, например, маленький виночерпий Колексеса, мальчик с карими глазами и веселым смехом. Но ее неприятно поразило, что шаманы могут порабощать своих соплеменников.

«А ведь я не была бы рабыней в волшебном доме, – подумал она. – Я пользовалась бы таким же почетом, как гутуитеры, или, может быть, сам Кернуннос… Если бы… Если бы… Моя мать продала меня, но не в рабство».

Было очевидно, что шаманы пользуются значительной властью, основанной не в последнюю очередь на чувстве страха, который они внушали кочевникам. С каждым днем Эпона все больше уверялась, что вера в нее Кажака не имеет особых оснований. Дары, которыми она обладала, были такими небольшими, такими неразвитыми, ее невежество было столь велико. Скоро шаманы увидят, что она собой представляет, и тогда поступят как им заблагорассудится со старым Колексесом и Кажаком, который бросил им вызов, опираясь на слабые силы глупой кельтской девушки.

По ночам она томилась бессонницей, пила горькую чашу страха. Медвежий мех щекотал ее щеки, ее ноздри раздражал постоянный смешанный запах войлока, кожи и прогорклого жира. И все время ее шатер охранял снаружи небольшой костерок, который она топила остатками древесного угля и кизяком.

А спящим в кочевье вокруг нее скифам снились странные сны.

Иногда они видели огромного серебристого волка, который вновь и вновь появлялся по ночам в кочевье; его клыки были оскалены, глаза горели голодом.

ГЛАВА 25

Пришло время и – хотя и нехотя – зима в Море Травы разжала свои цепкие когти. Дни стали длиннее. Женщины стали уже поговаривать о приближающейся весне, когда кочевники соберут свои шатры и направятся в разные стороны. Племя соберется вместе лишь перед следующей зимой, когда должно быть совершено великое ежегодное жертвоприношение Тайлга — и каждый должен отчитаться перед князем. Весь скот принадлежал Колексесу; все родившиеся весной и летом животные, вся добыча, захваченная отрядами воинов, – в конечном счете были его достоянием.

Эпона с трудом понимала, каким образом все и вся могли принадлежать одному человеку, и недоумевала, почему члены племени с этим смиряются. Но, уяснив себе это, Эпона поняла и как глубока неприязнь, которую Кажак питал к шаманам. Но она даже в мыслях не допускала, что тоже принадлежит князю.

Смена времен года должна была привести и к смене ее образа жизни, и она хотела знать, что будет с ней, когда все члены племени рассеются в поисках летних пастбищ. Она попыталась расспросить Ро-Ан и Талию, но их ответы лишь озадачили ее. Они сообщили ей общие сведения, никак не окрашенные их чувствами или мнением. Она не знала, предпочитают ли они зимовать в кочевье либо кочевать по летней степи; не знала она и чего ей ожидать, ибо они не проявляли решительно никаких чувств.

Это была еще одна черта скифского характера, которая приводила Эпону в недоумение. Женщины этого кочевого племени относились ко всему, что случалось с ними лично или внутри общины, с хорошо усвоенным безразличием. Казалось, ничто не радует и не огорчает их; ничто не волнует. Если Эпона спрашивала других женщин, каково их отношение к тому или иному делу, ответ был всегда одинаков: «Не все ли равно?» Когда она спрашивала какую-нибудь скифскую женщину о ее мнении, она отвечала: «Ро-Ан (или Ари-Ки, или Гала) не знает». Если Эпона настаивала, она только добавляла: «Ро-Ан это не интересует».

Если Эпона спрашивала чьего-либо совета, ей обычно отвечали: «Поступай как тебе угодно», в таких случаях она ловила свою собеседницу на слове и, не выходя за узкие пределы их общения, поступала, как ей хотелось. Но эта всеобщая апатия раздражала ее. Скифские женщины покорно принимали все, что посылала им судьба; если они и проявляли какую-то активность, то только в борьбе за милость своего мужа, никак не пытаясь повлиять на то, как складывается их жизнь. Они проявляли добровольное смирение, не протестуя против накладываемых на их жизнь ограничений. Как низвергающаяся с гор вода, они выбирали путь наименьшего сопротивления.

В конце концов Эпона возненавидела эту фразу: «Поступай как тебе угодно». Она действовала на нее, как хлыст погонщика на животных. «Но чего хотели бы вы?» – нередко спрашивала она, и каждый раз женщины только бессмысленно таращили глаза.

«Они так же глупы, как овцы, – думала она. – Даже глупее, потому что овцы все же выбирают для себя лакомые пучки травы. Эти женщины притворяются, будто ничто в жизни не имеет для них никакого значения. Это, несомненно, притворство, ибо никто не может быть абсолютно равнодушен. В этой жизни все имеет значение».

Но Эпона была исполнена жгучих, как пламя, желаний. Перед тем как разойтись в разные стороны, кочевники отпраздновали великое празднество Солнца, совершили жертвоприношение Табити, умоляя ее вернуться в северные небеса.

Когда Эпона узнала, что женщинам не позволяется принимать участие в этом празднестве, они с Кажаком снова поссорились.

– Табити – главная богиня скифов, богиня и скифских мужчин и женщин, – начала она спор. – Почему же женщинам запрещается принимать участие в жертвоприношении?

– Женщинам там нечего делать. Они не обладают никаким влиянием.

– Однако ты хочешь, чтобы я противодействовала влиянию шаманов, – напомнила она Кажаку. – Стало быть, ты считаешь, что я имею какое-то влияние на духов. Но я не могу участвовать в жертвоприношении.

– Не можешь. Ты женщина.

– Но я твоя жена, Кажак. Поэтому у меня должно быть особое положение в племени, особые права.

Кажак насупился. Эти кельты придают такое большое значение словам; каждое слово имеет у них свой смысл; он понял, что совершил ошибку, так долго позволяя Эпоне пользоваться неточным словом.

– Ты женщина Кажака, – сказал он в запоздалой попытке прояснить предложение. – Не жена. Только женщина скифской крови может быть женой скифа.

– Но я нарожаю тебе детей. Что будет с ними?

– Дети Кажака будут скифами, – заверил он ее. Было бы лучше, если бы эта женщина так много не спорила, но Кажак уже достаточно хорошо знал Эпону, чтобы понимать тщетность своего желания. Ее щеки уже пылали гневом.

– Ты первый мужчина, вошедший в мое тело, – сказала она. – Поэтому по обычаям нашего народа я твоя законная жена и принадлежу к твоему племени. Я скифская женщина.