Том 4. Пожиратели огня (с илл.) - Жаколио Луи. Страница 81

Сойдя с судна, Виллиго чувствовал себя, как римский триумфатор; в нем проснулось чувство невыразимой и сладкой гордости. Он, нагарнукский воин, никогда нигде не обучавшийся никаким премудростям белых людей, сам, своим умом, без всякой посторонней помощи разгадал секрет этих ученых людей, разгадал в несколько часов.

— Мату-Уи (Бог), — воскликнул он, обращаясь к Коануку с чувством великой гордости, — создал белых людей для того, чтобы работать, как женщины, и изобретать и придумывать множество вещей, но он создал черного человека с большим умом для того, чтобы тот, не трудясь и не работая, разгадывал все их хитрости и смеялся над их коварством.

Коанук был положительно поражен; он в этот момент смотрел на возлюбленного вождя с чувством благоговейного уважения, почти трепетного страха, и ему казалось, что Великий Дух — Мату-Уи — вдохнул в мозг Виллиго разум, превышающий обычный человеческий ум.

Между тем то, что сумел сделать Виллиго, было еще далеко не все; дело в том, что Джонатан Спайерс, сознавая, что ему рано или поздно придется поручить управление «Лебедем» и «Осой» кому-нибудь постороннему, распорядился провести на верхнюю палубу некоторые из простейших проводов, посредством которых можно управлять судном. Однако, управляя его движением, человек, знакомый с применением этих хрустальных кнопок, не знал ни одного из секретов механизма; он не мог ни привести в движение механизма, в случае остановки, ни регулировать работу машин, производящих воздух или электричество, не мог приводить в действие электрические аккумуляторы. Кроме того, предусмотрительный американец с помощью известного рычажка, мог совершенно остановить действие этих кнопок или ограничить его известным временем — несколькими часами, сутками или месяцами, а также остановить действие всего механизма или отдельных его частей, смотря по желанию.

Таким образом оба судна, даже управляемые кем-нибудь посторонним, все же оставались в полном его подчинении; но так как, уходя, капитан, не предвидевший того, что произошло в его отсутствие, не принял этой меры предосторожности, то «Лебедь», черпавший свои запасы электричества из воздуха или воды, мог действовать в продолжение пятидесяти лет, до полного износа некоторых своих частей.

Придя во Франс-Стэшен, Виллиго никому ничего не сказал о случившемся; точно так же и Коанук хранил полное молчание.

— Слишком много глаз, слишком много ушей, слишком много языков в большом доме, — сказал Виллиго, — и если Коанук не сумеет удержать свой язык, то Туа-Нох, прибывший сегодня утром, будет предупрежден, и нам не удастся захватить громадное чудовище! (так Виллиго называл «Ремэмбер»).

— Коанук не женщина, и его язык не болтает без его воли! — отвечал в тон ему юный воин.

Когда же во время разговора с Оливье Джонатан Спайерс сделал знак своему негру, то Виллиго, от взора которого ничто не могло укрыться, разом понял, что «Туа-Нох», то есть «Восточная Птица», как он прозвал Красного Капитана, послал своего негра передать какое-нибудь приказание людям, оставшимся на судне. Чтобы не допустить этого чернолицего убедиться в исчезновении «чудовища», Виллиго и Коанук пустились по его следам. Вскоре они нашли его и, забежав вперед и притаившись в кустах цветущего лавра, дали ему пройти мимо, а затем разом, точно по команде, послали ему вдогонку свои бумеранги. Страшные орудия, попав негру в голову, уложили его на месте без стона и без вздоха.

Спустя несколько минут волны озера поглотили труп несчастного негра. Радуясь тому, что они лишили Красного Капитана последнего его союзника и оставили его без всяких вестей о судне, оба австралийца направились в свою деревню, где им предстояло исполнить свою роль на Празднике Огня, который должен был начаться тотчас же по прибытии в деревню канадца и его друзей.

Виллиго был доволен собой, хотя и не предвидел всей важности того, что ему удалось сделать. В самом деле, каким образом мог теперь вернуться на «Ремэмбер» Красный Капитан? А если он не мог этого сделать, то что станется с остальными, заключенными в подводном колоссе и лишенными возможности выйти наружу?

Действительно, если бы Джонатан Спайерс знал о случившемся, он, конечно, не последовал бы за гостеприимными хозяевами Франс-Стэшена в деревню нагарнуков, но он даже не подозревал, что из-за пустяшной случайности мог лишиться плода своих десятилетних трудов.

В данный момент его более всего занимал один вопрос, над разрешением которого он мучился с самого момента своего знакомства с молодым графом. Все в этом молодом человеке — голос и фигура, и манеры казались ему знакомыми, точно он уже видел его когда-то, и чем больше он прислушивался к его голосу, чем больше смотрел на него, тем больше укреплялся в своем мнение.

Наконец он не выдержал и прямо обратился к молодому человеку за разъяснением мучившего его вопроса.

Беседуя с графом о том, о сем по пути к большой деревне нагарнуков, он вдруг прервал этот пустяшный разговор словами:

— Простите меня, граф, но я положительно сгораю от нетерпения задать вам один вопрос!..

— Сделайте одолжение! — воскликнул Оливье. — Я весь к вашим услугам!

— Чем больше я на вас смотрю, тем больше мне кажется, что я уже раньше когда-то имел удовольствие видеть вас! Скажите, моя наружность не кажется вам знакомой?

— Возможно, конечно, что мы с вами когда-нибудь встречались, но признаюсь, ваши черты не запечатлелись в моей памяти. Я много путешествовал, вы, вероятно, тоже, а при таких условиях мимолетные встречи так часты, что их с трудом запоминаешь! Быть может, мы виделись с вами в России?

— Я совершенно не знаю этой страны!

— Так, может быть, во Франции?

— Тоже нет, я, как и всякий американец, мечтаю о поездке в Европу и главным образом во Францию, но до сих пор еще там не был!

— Ах да, ведь вы — американец; значит, мы, скорее всего, встречались где-нибудь у вас на родине!

— А какие города Америки вы изволили посетить?

— О, весьма многие… Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимор, Цинциннати, Новый Орлеан, Сент-Луис, Сан-Франциско…

— Сан-Франциско?!

— Да, я давно, лет десять тому назад состоял, при нашем посольстве в Вашингтоне; в то время наш консул в Сан-Франциско заболел, и я был командирован временно занимать его должность…

— Десять лет тому назад! — прошептал Джонатан Спайерс, побледнев как полотно.

— Что с вами? Вам, кажется, дурно! — участливо осведомился Оливье.

— Не беспокойтесь, граф… Это сейчас пройдет: я не мог сразу совладать со своим волнением! Позвольте мне рассказать, граф, один маленький случай!

— Сделайте одолжение, я вас слушаю! — сказал Оливье.

— Это было давно, лет десять тому назад! Однажды вечером близ Вашингтонского сквера молодой человек лет двадцати, доведенный нуждой, самой горькой нуждой до полного отчаяния, не находя нигде работы, решил наложить на себя руки и покончить расчеты с жизнью. Вдруг случайно проходивший молодой человек приблизительно одних с ним лет, заметив его бедственное положение, подошел к нему и, точно прочитав в его душе его намерение, достал из своего бумажника сто долларов и сунул в руку несчастного, сказав ему по-французски только два слова…

— «Работай и надейся!» — подсказал ему Оливье, смущенно улыбнувшись.

— Так это были вы? Вы?! — воскликнул капитан. — Вы, которого я разыскиваю вот уже скоро десять лет, чтобы отблагодарить вас, чтобы сказать вам, что моя преданность вам безгранична, чтобы сказать, что та жизнь, которую вы тогда спасли, теперь всецело принадлежит вам!.. И я… и я…

Но тут он вовремя спохватился: сознаться в том, что он виновник всего случившегося вчера, значило бы погубить себя навсегда в глазах графа и рисковать своей жизнью, так все эти дикари набросились бы на него, чтобы отомстить за исчезновение нагарнука, и даже граф не смог бы защитить его от толпы темнокожих.