Волчье море - Лоу Роберт. Страница 18

— Потому что я так сказал. Я, Орм сын Рерика, из Братства Одина, даю вам свое слово.

Он повел плечами, покосился на меня, многозначительно сплюнул.

— Ты, юнец? Говоришь, ты ярл? Коли мы понадобились, выходит, тебе не хватает людей, кольцедаритель.

— А ты кто?

— Я Траин и велю тебе проваливать отсюда, парень. Возвращайся, когда подрастешь.

— Дело твое, — проворчал кто-то из-за его спины, поддержанный хором голосов, — а вот я хочу послушать. Пять лет — долгий срок, меня тошнит от камней.

Траин обернулся, и пыль полетела во все стороны.

— Заткни пасть, Хальфред. Мы договорились, что я главный. Я говорю, не вы.

— А что ж ты молчал, когда Хрольв схватился за рулевое весло по пьяни? — немедленно ему возразили. — Чего помалкивал, когда Барди приказал ему править между отмелей, а у него в зенках двоилось? Помню только, как ты булькал заодно с нами, когда мы тонули.

Мне понравился этот Хальфред. Траин нахмурился, но теперь будет проще, раз появились несогласные.

— Вот какой расклад, — сказал я. — Вы получаете свободу, оружие и корабль, но признаете меня своим ярлом и приносите нашу клятву.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Даны переглянулись, и я их понимал: непросто принести такую клятву, да еще именем Сотрясателя, копья Одина, — клятву, которую нельзя нарушить. Она длится до конца твоих дней, если только ты не нашел, кому ее передать, — или не погиб, храня ей верность, в поединке с тем, кто хотел занять твое место (этого не случалось, покуда я состоял в Братстве). Это потому, вдруг понял я, что многие погибали, и всегда были свободные места.

При всем том эти каменные даны готовы были согласиться, точно как измученный жаждой готов опорожнить целый чан. Они предвкушали свободу, уже ощущали вкус морской соли на губах и водяные брызги на лице.

— Кто не желает стать нашими побратимами, может и дальше ломать камни, — продолжил я. — Выберете себе нового вожака, и, раз уж вас больше, чем моих людей, думаю, этим вожаком будет Траин. Так что я избавлю его от хлопот по созыванию тинга и болтовни до упаду, ведь все равно итог будет один. — Я посмотрел на дана. — Мы сразимся, — сказал я небрежно, будто обратился с просьбой передать хлеб.

Настала такая тишина, что было слышно, как лучи солнца ударяются оземь.

— Принимаешь вызов? Или струсил? — давил я. Траин опять нахмурился, явно не поспевая за событиями.

— Я не трус, — наконец прорычал он и оскалился по-волчьи.

— Поглядим, — сказал я ему, и его ухмылка исчезла. Он облизал сухие губы и стал выспрашивать, кто я таков, наглый, дерзкий, самоуверенный мальчишка. Догадайся он, какие усилия мне потребовались, чтобы просто дышать, не подпускать в голос петуха и не рухнуть на подломившихся коленях, он бы не мешкал так долго, прежде чем принять вызов.

Я никогда не сражался в хольмганге, хотя мне и довелось его увидеть, единожды, — двое побратимов, давно уже ушедших в Вальгаллу, ступили с мечами на огороженный участок земли. Хринг протянул не дольше, чем у Хромоногого выступила пена изо рта, и он понял, что ввязался в бой с берсерком. Ему едва хватило времени широко раскрыть глаза от ужаса, а Хромоногий напал — и порубил его в кровавые ошметки.

Хромоногого в последний раз мы видели в окружении врагов на балтийском берегу, он спасал нас, покуда мы уплывали прочь.

Мы нашли ровное, укрытое от любопытных глаз место, пока с данов сбивали оковы. Побратимы, в особенности Финн, не скупились на добрые советы, ибо все знали, что я никогда не сражался в хольмганге. Да и другие тоже, впрочем, — это случалось редко, большинство поединков проходило втайне, без всяких правил и нечасто завершалось смертью.

Я вспомнил слова своего отца, Гуннара Рыжего: смотри, какое оружие у противника, а таковых может быть несколько, если допускается правилами. Себе непременно возьми вторым добрый короткий сакс, в щитовую руку, и, коли выдастся случай, брось щит и удиви соперника, — если сможешь, конечно, уронить щит и удержать в руке сакс, это непросто.

Не стой на месте, не выставляй ноги слишком далеко вперед и старайся поразить ноги и ступни, — так заведено у морских разбойников, ведь раненный в ногу уже не в состоянии биться, его можно не брать в расчет.

Но самый лучший совет я дал себе сам, повторял снова и снова в уме, как молитву Тюру, богу сражений.

Финн и Коротышка Элдгрим отмерили пять локтей укрытия в каждом углу и принялись вбивать колья. Правильных кольев, что зовутся тиоснур, у нас не было. Финн раздобыл у греков четыре римских колышка, около восьми дюймов длиной и с квадратной головкой. Их он и вбил в землю, соблюдя положенный обряд — то есть убедился, что видит небо, взялся за мочку уха и произнес заветные слова.

Брат Иоанн хмуро глядел на языческое непотребство; клинья его заинтересовали, ибо именно такими, он сказал, Иисус Христос был пригвожден к кресту.

Каждый выбрал два оружия и три щита, и бросивший вызов — я — наносил первый удар. Надо постараться, чтобы это получилось как можно убедительнее.

Если одной ногой выскочил за огороженный участок — ступил на пятку, как мы это называли, — поединок продолжится. Если обеими ногами или если пролилась кровь, все кончено.

Траин тоже никогда не дрался в хольмганге, вообще не держал в руках оружия последние пять лет и потому беспокоился. Он улыбался, как собака виляет хвостом, — не потому, что добродушная, а потому, что боится. Верхняя губа словно прилипла к его зубам, и он подбадривал себя, похваляясь перед своими данами, что прикончить мальчишку не займет много времени.

Он выбрал щит, меч и кожаный шлем, как и я сам, но было видно, как неуютно с мечом его ладони, привыкшей за пять лет к молоту и кайлу; он это чувствовал, и страх боролся в нем с необходимостью утвердить себя в глазах остальных.

— Бой! — крикнул Квасир.

Траин полуобернулся к своим людям, как бы ища поддержки, прежде чем замахнуться, — а я последовал совету Гуннара, звучавшему у меня в голове.

Бей быстро. Бей первым.

Я уже преодолел расстояние между нами, и мой замечательный волнистый клинок пел, как птица, в полете.

Пожалуй, удара лучше мне еще наносить не доводилось: прямо по кромке шлема, кусок долой, сквозь мягкую плоть под подбородком, глубже, глубже, даже раздробив кости шеи…

Я чуть не снес ему голову одним этим ударом. В последний миг он, должно быть, заметил блеск лезвия, попытался уклониться, отступить, но слишком медленно, и клинок пронзил его насквозь, а потом выдернулся, когда он все же попятился.

Затем его тело рухнуло вперед, а голова упала за спину, держась на клочке кожи. Кровь забила струей из шеи, залила все вокруг, превратила пыль в кровавую грязь, и он судорожно дернулся на земле, забрызгав кровью мои сапоги.

Мгновение стояла ошеломленная тишина, которую нарушило краткое «Хейя!». Финн.

Один удар. Мои люди радостно загалдели, а я ничего не чувствовал и не слышал ничего, кроме стука Траиновых пяток по земле, кроме бульканья утекавшей из него жизни и грохота собственного дыхания, такого громкого под шлемом.

— Меньше надо было болтать, — отметил Квасир, пихая меня под ребро. — Самое время клясться. Смерть на хольмганге — лучшая наша жертва Одину в этом году.

Так что, будучи ярлом и годи одновременно, все еще с окровавленным клинком в руке, я велел данам принести клятву, и они повиновались, пребывая в растерянности. Потом я распорядился похоронить Траина в могиле-лодке и, поскольку он был человеком Тора, как мне сказали, произнес над ним молитву Громовержцу и положил в могилу серебряный наруч — мой последний; все это заметили. Брат Иоанн мудро помалкивал.

— Хороший удар, — одобрил Финн позже, подойдя с едой ко мне, сидевшему в отдалении от других. Сунул мне кусок мяса, но вкуса я не ощущал и никак не мог справиться с холодным ознобом, хоть и кутался в плащ. — Даны тревожатся, но только из-за того, что Траин уступил так легко. Все они согласны, что ты ударил славно.