Семь месяцев бесконечности - Боярский Виктор Ильич. Страница 13

В полдень прилетел самолет, он привез Боба Беати и его ребят для одного из последних стартовых интервью. Надо сказать, что вопросы Боба не отличались особым разнообразием, и уже после первой встречи с ним мы примерно представляли, о чем будем говорить. Мне, естественно, был задан вопрос о снежных ваннах: думаю ли я продолжать их, когда температура на плато упадет до минус 40 и ниже? Я, разумеется, ответил, что непременно буду и единственное, что может мне помешать, так это отсутствие снега и очень сильный ветер. Этот ответ привел Боба в полный восторг, которым он незамедлительно решил поделиться с потенциальными телезрителями. Жану-Луи был задан вопрос о том, какая, по его мнению, разница между Парижем и тем местом, где мы все, включая самого Боба, сейчас находимся. Даже видавший виды Жан-Луи сразу не нашел, что ответить; он только сказал что-то вроде того, что в Париже женщин больше, чем собак, а здесь наоборот… Вопросы, предназначенные остальным, я не запомнил, но после интервью Боб надолго превратился для нас в некую нарицательную фигуру, с которой связано нечто непередаваемо забавное. Жан-Луи завел даже специальную тетрадочку, куда старался заносить все вплоть до мельчайших деталей, отличающих от Парижа ту или иную точку нашего маршрута (разумеется, в рассмотрение брались только те места, куда теоретически мог попасть Боб). А у нас с Уиллом была примета: если сильно метет, то достаточно сто раз подряд произнести: «Боб Беати, Боб Беати и т. д.», и ветер моментально стихнет. Хотите верьте, хотите нет, но иногда это помогало.

Погрузили в самолет все оборудование наших славных кинолетописцев, включая нарты и палатки. Я отправил на Кинг-Джордж образцы снега (около 10 килограммов) для проведения исследований на предмет содержания в снеге примесей тяжелых металлов. Содержание примесей определяется путем фильтрования талой воды, а поскольку выполнить эту работу в полевых условиях невозможно, я попросил помочь мне в этом Джона Стетсона, оставив ему все необходимое оборудование и инструкции, при этом я предполагал отправлять пробы с разных точек маршрута. Кроме того, я занимался исследованиями приземного озона с помощью портативного хемолюминесцентного газоанализатора — уникального в своем роде аппарата, изготовленного специально для экспедиции Ленинградским гидрометеорологическим институтом. И коль скоро я заговорил о научной программе экспедиции, скажу, что, несмотря на все трудности, связанные с освоением лыж, Дахо каждые два дня начиная со старта отбирал образцы снега для последующего изотопного анализа. «Отбирал» он их в прямом смысле и практически всегда силой, поскольку на поверхности ледника Ларсена, по которому мы шли в это время, мягкий снег как таковой в большинстве случаев отсутствовал — был или чистый лед, или очень плотный фирн, и Дахо затрачивал много сил, чтобы взять пробы с подповерхностных горизонтов. Но если мы с ним занимались выполнением своей научной программы сами под сочувствующими взглядами наших товарищей, то научная программа Жана-Луи требовала непосредственного участия каждого из нас. Дело в том, что в соответствии с договором, за включенным с Европейским научным центром, Жан-Луи обязался раз в неделю собирать суточную мочу каждого участника и одновременно с этим распространять среди нас анкету-вопросник с одними и теми же периодически видоизменяемыми вопросами на тему «Как вы себя чувствуете?», «Кто ваш настоящий лидер?», «О чем вы думаете?» и т. д. Сбор суточной мочи в наших условиях, как вы понимаете, был делом непростым, и не всегда, естественно, она получалась суточной. Но не легче было и нашему доктору, который, отбирая у нас каждый вечер полиэтиленовую банку, кусок льда в которой представлял все или почти все, что мы отдавали Антарктиде в обмен на чай, кофе и т. п., подвешивал ее под потолок палатки и, когда этот лед таял, отбирал пробы этой ценнейшей жидкости в небольшие стеклянные пробирки, обозначая их номерами и датируя. (В этом эксперименте мы все проходили под постоянными номерами: Жан-Луи — № 1, Кейзо — № 2, Дахо — № 3, Джеф — № 4, я — № 5 и Уилл — № 6.) Время от времени (обычно это были редкие моменты, когда мы собирались вместе и Жан-Луи пребывал в особенно благодушном настроении) он напоминал нам, что скоро вплотную займется нашей кровью.

В тот день 7 августа, проводив самолет, мы прошли еще около полутора часов и остановились на ночлег. Причин для приподнятого настроения было более чем достаточно: с одной стороны, погода улучшилась, а с другой — и это, пожалуй, главное — мы впервые остались на льду вшестером, только своим боевым составом, так что ничто и никто более нас не сдерживал. Мы начинали свою Трансантарктику.

Солнце, порадовавшее нас с утра, буквально через час после старта скрылось за толстой пеленой облачности, пошел снег, западный ветер гнал над самой поверхностью ледника белые лохмотья прорвавшихся через горы облаков. Рассеянный солнечный свет и сливающиеся с белым снегом облака превратили поверхность ледника в «нечто» безликое, не имеющее никаких характерных черт. Это довольно распространенное в Арктике и Антарктике явление, называемое белой мглой, впоследствии станет нашим частым спутником, причем одним из самых неприятных.) Мы двигались, буквально нащупывая лыжами поверхность. Впереди шла упряжка Джефа с умницей Тьюли во главе. Молодая, двухлетняя, с великолепным светло-серым волчьего окраса мехом и красивыми золотисто-карими глазами Тьюли была единственной сукой среди всех наших собак. И как бы оправдывая сложившееся на основании многовекового человеческого опыта и получающее все больше фактических доказательств, особенно в последнее время, мнение о преимуществах женского ума, эта собака, демонстрируя все лучшие качества женской натуры — верность, ум, самоотверженность, — вела нас всех — и двуногих, и четвероногих мужчин — через метели и трещины, встречный ветер, трудные подъемы и коварные спуски зимнего Антарктического полуострова. Джеф, поглядывая на укрепленный на перекладине между стойками нарт компас, командовал ей «джи» или «хо», что означало «вправо» или «влево» соответственно, и Тьюли, время от времени поворачивая назад свою умную морду и как бы проверяя, что эти команды исходят действительно от Джефа, безошибочно и без задержки выполняла их. Вторыми шли мы с Уиллом. Я скользил на лыжах справа от нарт, держась левой рукой за стойку. Замыкали процессию Жан-Луи и Кейзо. Видимость была не более 200 метров, и мы старались не выпускать друг друга из вида. К полудню характер рельефа изменился: мы вошли в зону больших ледяных куполов, снега на поверхности практически не было, попадались изрезанные трещинами участки чистого льда темно-голубого цвета, на которых нарты развивали опасно высокую скорость. Зная, что в таких районах возможны крупные трещины, и учитывая плохую видимость, мы стали двигаться с предельной осторожностью, не давая собакам разгоняться. Несколько куполов мы преодолели успешно. В конце каждого спуска Джеф останавливал нарты и поджидал наши упряжки. На некоторых спусках, несмотря на наши попытки притормозить нарты с помощью накинутых на стойки нарт страховочных поясов (при этом мы с Уиллом одновременно отклонялись назад, ставя лыжи под углом к движению), скорость все еще оставалась большой. В этой ситуации оставалось только следить, чтобы нарты не перегоняли собак, поэтому, тормозя нарты, мы одновременно поторапливали собак, которые, надо сказать, практически в этом не нуждались. Глядя вперед и видя, как Джеф, стоя на облучке, работает своим тормозом, мы впервые пожалели об его отсутствии у нас.

Часа через два подобной езды мы стали, кажется, входить во вкус, и чувство осторожности отступило перед желанием прокатиться на лыжах с ветерком, да и погода немного прояснилась, снег прекратился, видимость улучшилась. Наверное, поэтому мы не оценили крутизны и протяженности очередного спуска. Джеф надолго пропал из виду, и мы поняли, что он спускается. Когда собаки внесли нарты на вершину купола, мы увидели Джефа далеко внизу. Собаки, тоже заметив отдыхающих внизу собратьев, рванули вниз, увлекая за собой и тяжелые нарты, и двух привязанных к ним путешественников. Скорость быстро увеличивалась, ветер свистел в ушах, мы главным образом смотрели под ноги с единственной целью — устоять. Вскоре нарты стали настигать упряжку, и вот уже их передок поравнялся с хвостами коренных псов (чтобы собаки не попали под полозья, мы направили нарты чуть левее упряжки). Было видно, что, несмотря на все старания, нашим тяжелым, не привыкшим к такой прыти собакам не убежать от нарт, и мы с Уиллом приняли ошибочное (с высоты нашего теперешнего опыта) решение притормозить нарты, слегка развернув их… В следующее же мгновение нарты перевернулись, и я, все еще привязанный к их стойке вместе с лыжами, сделал кульбит в стиле фристайл и, что называется, не выпуская «шасси», приледнился слева от перевернутых нарт всего в метре от них ниже по спуску. Уилл упал не столь эффектно и поэтому поднялся первым. Собаки остановились и, не понимая, что же стряслось, с любопытством наблюдали за поверженными наземь погонщиками. Наиболее мудрые из них, считая (и не без оснований), что уже «приехали», улеглись на лед и принялись зализывать лапы. Джеф, до которого оставалось еще метров сто пятьдесят, наблюдал за нами снизу. Убедившись, что падение, во всяком случае на первый взгляд, обошлось без последствий, и сняв лыжи, мы с Уиллом приступили к осмотру места происшествия. Нарты выглядели вполне здоровыми, только их левый полоз, на который пришлась основная нагрузка, подогнулся вовнутрь. «Пустяки, — сказал Стигер, — дело житейское. Надо только перевязать заново веревки, скрепляющие поперечные планки нарт с полозьями». Мы быстро освободили нарты от груза и перевернули их. Только сейчас картина нашего падения предстала перед нами во всем своем мрачном великолепии: полоз был раскрошен практически по всей длине, за исключением концевых частей. Помню, как во время подготовки к гренландской экспедиции в столярной мастерской на ранчо Стигера я помогал Джону Стетсону клеить полозья для нарт. Семь специально отобранных без единого сучка длинных досок склеивались с помощью какого-то сверхлипкого на эпоксидной основе клея. Помню поразившие меня гигантские струбцины, которыми мы прижимали доски через каждые 20–30 сантиметров, и как после обработки из этой заготовки получался высокий, высотой около 20 сантиметров, красивый наборный полоз, готовый, как казалось, служить вечно. И вот теперь он стал неузнаваемо жалким, расщепленным во многих местах и, увы, восстановлению в наших условиях абсолютно не подлежащим. Наиболее пострадала верхняя его часть, а именно узлы крепления с поперечными планками рабочей площадки нарт, большая трещина проходила через среднюю часть полоза, густая сеть более мелких трещин разбегалась к краям, полностью сохранились лишь доски двух первых, ближайших к скользящей поверхности слоев. Пришлось позвать на консультацию Джефа как профессионального плотника. Коротко обсудив ситуацию, решили попробовать изготовить из наших больших нарт двое поменьше, используя фрагменты сломанного полоза. Упряжки Жана-Луи и Кейзо пока не было видно, и Дахо отправился на вершину холма, чтобы посмотреть, почему они отстали. Мы принялись за работу. Освободив сломанный полоз от уцелевших веревок, распилили его на две неравные части — получились две лыжины разной длины, разной высоты и по-разному загнутые. Второй полоз был абсолютно цел, и рука не поднималась его пилить, тем более что мы пользовались небольшой пилкой из швейцарского перочинного ножа Уилла. Но выбирать не приходилось! Отрезали две лыжины разной длины и получили все основные заготовки для маленьких нарт.