Царское проклятие - Елманов Валерий Иванович. Страница 27

А то, что над Третьяком потрудился Василий Иоаннович, понятно любому — уж очень большое сходство. Ну, а чрево, которое его выносило, не столь уж и важно — чье именно. Будь то Елена Глинская, ведущая свой род от потомков Мамая и великого князя Литовского Гедимина, будь то из боярского рода Сабуровых или пускай даже Палашка из деревни Большой Ухват — все они государевы холопки, только у первых чуть больше прав, но принципиального значения эти обстоятельства иметь не могут. Вот если бы такое было у жидовин, где, как он слыхал краем уха, род исчисляют по матери — дело иное. У нас же на Руси — по отцу, и точка.

Потому он и не считал себя лжецом. Тем более что инокиня Пистимея и впрямь о чем-то умалчивала, и для вящего успокоения Палецкий уверил себя, что именно о том, о чем он рассказывал Воротынскому и, с некоторыми вариациями, Карпову.

Но как бы Дмитрий Федорович удивился, если бы узнал, что его выдумка, состряпанная на ходу, на скорую руку, гораздо ближе к истине, нежели он предполагал. Разве что действующие лица этой трагедии, разыгравшейся в ночь на двадцать пятое месяца зарева в лето 7038-е [90], индикта третьего [91], были несколько иные, но опять-таки не все. Во всяком случае, две «героини» той бурной ночи совпадали с истинными — это великая княгиня Елена Глинская и…

Впрочем, обо всем по порядку.

Ее побаивались все, начиная с дворни, которую она крепко держала в кулаке, и заканчивая родным младшим братом Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским.

Суровый, всегда чуточку исподлобья взгляд, восьмипудовый стан, грозный басовитый голос с легкой хрипотцой — было отчего оторопеть при виде этой, уже немолодой боярыни Агриппины Федоровны Челядниной, успевшей похоронить и своего супруга, и четверых детей, умерших один за другим во младенчестве.

Пожалуй, единственной, кто ее не боялся, была Елена Юрьевна Глинская, молодая, всего двадцати с лишним лет от роду. Во-первых, упрямства и силы воли у нее хватало и самой. Что захочет, того непременно добьется, не остановится ни перед чем. Во-вторых, она одна разглядела под грозной внешностью некрасивой сорокалетней женщины всю ее нерастраченную нежность, а по возрасту она как раз годилась ей в дочери.

Разумеется, была у Глинской и подлинная мать — старая княгиня Анна, родом из литвинок, но после того как восемнадцатилетнюю девочку взял в жены великий государь — все те, кто попадал в кремлевские палаты, даже с собственными родственниками, если это мужчины, мог видеться лишь при свидетелях. Конечно, такого правила нигде нельзя было прочитать, потому что в писаном виде оно не существовало. Зато этот обычай был уже давно освящен временем и соблюдался гораздо строже, чем какой-нибудь пункт закона из Судебника Иоанна III.

Да, правила не распространялись на женщин, водившихся на женской половине Теремного дворца, но согласитесь — замена не ахти. Мамкам, нянькам и холопкам душу не больно-то изольешь, да и о сокровенных мечтах тоже не расскажешь — вмиг донесут куда не надо. На худой конец — а может, это и еще хуже — просто растреплют каждому встречному-поперечному. А ведь так хочется хотя бы изредка поговорить по душам.

Оставалась мать Анна, но у Елены со своей родительницей — суровой и тощей как смерть литвинкой с вечно поджатыми губами — особого доверия не сложилось с детства. Анна рассматривала дочь лишь как средство, которое может поспособствовать продвижению ее сыновей выше, выше, выше. Девчонка же изначально была неким неодушевленным предметом, вся польза от которого — это извлечение выгоды при ее продаже покупателю побогаче и познатнее. То, что предмет умеет говорить, смеяться и слушать, роли не играло. Если от этого будет польза при продаже — хорошо, если нет, то можно живо заткнуть рот, и всего делов.

Сама Елена прекрасно понимала, что вещью она перестанет быть лишь после того, как перейдет в иное качество, став замужней и самостоятельной хозяйкой в мужнином терему. И желательно, чтобы терем был посолиднее, да побогаче, чтоб было где хозяйничать.

Правда, тут она несколько просчиталась, как потом с горечью признавалась сама себе. Первоначальный-то расчет ее был прост и незатейлив — женить на себе знатного князя из тех же Бельских или Милославских, вот и вся недолга. Василий Иоаннович попался ей «на зубок» случайно, и голову она ему вскружила как бы походя, ненароком, по укоренившейся привычке всегда кокетничать, даже если никакой перспективной жертвы на горизонте и не наблюдалось.

Великий князь на жертву походил мало. И внешность неподходящая — зарос бородой чуть ли не до глаз, и чрево изрядное, и возраст — ну за каким лядом нужен ей этот старик сорока пяти годков? То про бабу сказано, что она в такую пору сызнова ягодка, да и то время для этой поговорки еще не пришло. В XVI веке баба в сорок пять лет напоминала… впрочем, не будем о неприятном.

Опять же, со всем этим еще можно было бы как-то, с грехом пополам, смириться, но уж семейное положение Елену не устраивало категорически. Женат, следовательно, никаких возможных перспектив, кроме, разве что, любовной, но это отпадало категорически. Видела она его женку, Соломонию Сабурову. Лицом да фигурой — не соперница, но нрав!.. Пополам перекусит, сырой сжует и не подавится. С такой тягаться — проще удавиться. Потому-то вертела она перед ним хвостом исключительно по привычке, без какой-то бы то ни было далеко идущей цели, и вела себя абсолютно естественно, что выходило у нее легко, непринужденно и элегантно.

Вот за эту легкость и непринужденность она и запала в душу Василию. Опять же манеры манерами, пускай и приятные, но был и еще один немаловажный фактор — возраст. Это у Василия Иоанновича он шел со знаком «минус», а у Елены Глинской как раз «плюс», да еще какой, особенно в сравнении с законной супругой Соломонией Юрьевной, которая хоть и была на целых семь лет моложе князя, но тридцать восемь все равно не шестнадцать.

У одной морщинки, что на уголках глаз, что на уголках губ, что на лбу, что на крыльях носа. У другой — персиковый пушок на румяных щеках и бархатистая кожа, к которой так и хочется прикоснуться, чтобы погладить. У жены постоянная раздражительность, вызванная затянувшимся бесплодием, у этой же веселый смех, да вдобавок, по слухам, в ее роду все исправно рожали, а иногда и по несколько младенцев за раз. У одной тяжелый шаг и властная поступь вкупе с подозрительным суровым взглядом, у другой — летящая походка, а уж посмотрит, будто рублем одарит. Да нет, что рублем — целым яхонтом или, там, лалом.

Ну и, разумеется, самое главное. Это уже про беса, который умело тычет в ребро, когда седина расползлась не меньше чем на полбороды. Не всем, разумеется, достается такой тычок от лукавого, но как раз Василию Иоанновичу он в бок и заехал. Да так чувствительно угодил рогатый, что великий князь уже после первой мимолетной встречи — проскочила раза два, да в саду на качелях издали разок увидел — приходил в себя целый вечер. Чтоб никого не видеть и побыть наедине с собственными мыслями, полетевшими в разные стороны — поди поймай хоть одну, он простоял все это время в молельной. Вот только ему было не до молитв — из головы не выходила она.

С того дня Василий Иоаннович стал все чаще и чаще бывать в доме у Глинских. Для отца Елены это было вдвойне отрадно, потому что появлялась надежда освободить родного брата Михаила, который после неудачной измены сидел в темнице. Однако о том, что у великого князя все настолько серьезно, пока не подозревал никто. Опять же имелась жена.

Перипетии бракоразводного процесса слишком известны, чтобы о них долго рассказывать. Закусившему удила великому князю было наплевать решительно на все. На неодобрительный шепоток ближних из числа ревнителей старины он вообще не обращал внимания. Его не могло остановить даже открытое возмущение воеводы князя Семена Федоровича Курбского, который, как рассказывали, с юности вел жизнь настолько аскетичную и суровую, что в течение многих лет вовсе не употреблял в пищу мяса и даже рыбой питался лишь по воскресеньям, вторникам и субботам.