Ночь не наступит - Понизовский Владимир Миронович. Страница 105

Запечатывая сургучом пакет, Аркадий Михайлович вдруг вспоминает, что утром, торопясь на службу, он забыл поцеловать Мадлен. Наверное, она обиделась. Надо обязательно по дороге домой заехать за цветами или за какой-нибудь безделушкой.

Два дня Зиночка провела одна, в постели. Еду ей подавали в номер. Горничная подкатывала столик на колесиках к самой кровати и ухаживала за нею, как за тяжелобольной. Зиночка и действительно чувствовала себя больной, опустошенной и обессиленной, хотя не было ни жара, ни простуды.

Виталий Павлович не появлялся. Однако дверь отпирали и запирали снаружи, и Зиночка чувствовала себя как в заточении. У нее было достаточно времени, чтобы и пожалеть себя, и всплакнуть над своей горькой судьбой, и все обдумать. Но мысли были вялые, тягучие, расползающиеся в разные стороны, как гусеницы. Она не чувствовала уже особой обиды на Гартинга. Даже явись сейчас Аркадий Михайлович в эту комнату, она, наверное, не нашла бы никаких горьких и хлестких слов. Пусть у него жена и дети, но и с нею он был так ласков и пылок, и для него их встречи не прошли бесследно — она была убеждена в этом. Вся беда в том, что встретились они поздно. В этом и оправдание его обману. Да, да, в этом!.. Такая мысль была мучительна и в то же время успокоительна. Зиночка почувствовала себя как бы вдовой, скорбящей о былом — прекрасном, невозвратном. И она всласть поплакала, осушая глаза подушкой.

О студенте она вспомнила лишь мельком — и не только простила за его жестокий отказ в помощи, но даже и поблагодарила за него: что бы она делала, если бы студент согласился помочь ей? Пить чай из щербатых чашек и есть по утрам и в обед селедку с черствым хлебом? Сохрани боже! Нет, это не для нее. Лестниц, пропахших кислой капустой и луком, с нее довольно было и в родительском доме...

Но что же делать теперь? Она понимала, что совершила тяжелый проступок, и отныне прежняя, легкая и веселая служба-игра ей заказана. Искать новую службу? Какую?.. Что она может? Пойти в учительницы? В гувернантки?.. И то и другое ей претило. Да никто и не возьмет. Сама в гимназии едва вытянула на аттестат и не любит маленьких. Оставалось одно: домой, в хлопоты по хозяйству, в жадное ожидание жениха, которого подкинет судьба... И это после Парижа!.. Она снова поплакала.

Зиночка не думала плохо и о Додакове. Он был ей безразличен. Она понимала, что он должен быть зол на нее — она сорвала его служебное задание. Ну да ладно, переживет! Такой жердяй и камень проглотит — не подавится...

Так она томилась в постели, дремала, полистывала журналы, удивляясь, сколько красивых женщин на свете, и ждала, что же будет с нею дальше.

Утром третьего дня в дверь комнаты постучали.

— Да? — Зиночка застегнула халат и наспех поправила волосы.

— Доброе утро, Зинаида Андреевна! — на пороге стоял Додаков. — Можно? Да ты еще не готова?

Виталий Павлович сказал это таким тоном, будто ничего меж ними не произошло. Зиночка с удивлением посмотрела на Додакова. Он был тщательно выбрит, напудрен, безукоризненно одет — ни малейшего намека на случившееся. Неужели действительно простил?

— Одевайся. Через полчаса жду тебя к завтраку. А потом... — он остановился. Но это «а потом» произнесено было таким таинственным тоном, словно бы он приготовил ей сюрприз.

И действительно, когда кончали завтрак, Додаков легко и виновато дотронулся до ее руки:

— Прости меня, я был несправедлив и несдержан... Отныне и во искупление: весь Париж твой. Все, что ты хочешь. Что ты хочешь?

— Не знаю... — растерялась она.

— Не сдерживай себя в желаниях. Все, о чем смела бы ты возмечтать, будет твое. Разве только не королевский титул и Нотр-Дам в придачу! — засмеялся он.

— Не знаю...

— Тогда начнем с прогулки по городу. Одевайся потеплее, на улице морозище!

Она не знала, что подумать. Но потом сквозь смутные догадки пробилась торжествующая мысль: он боится потерять ее и поэтому зачеркнул все! И ей надо держать себя не виноватой, а, наоборот, празднующей победу. Не он верховодит ею, а она над ним, и тогда вернется все: и место ее в жизни, и Париж, и планы на будущее. Еще недавно она сама была готова на любое унижение, лишь бы сохранить хоть частицу того, что имела, чтобы отдалить возвращение в безысходную прежнюю жизнь. Но сейчас она тряхнула головой, будто освобождаясь от гадкого сна, и прежним, заученным, действовавшим всегда неотвратимо метко взглядом снизу, из-под челки, дерзко и насмешливо посмотрела на подполковника:

— Да, в город! Я чуть не задохнулась взаперти!

Они ехали по Парижу, и он, сверкающий и холодный, открывался ей иначе, чем в тот огненно-таинственный вечер их приезда. Теперь он был куда более красив и значителен. Ей все было хорошо, даже мороз, а может быть, особенно мороз. Ей, северянке, он был нипочем.

Фиакр был дорогой, крытый черным лаком, с медными фонарями, с меховым пологом. И кучер на облучке — здоровенный краснолицый весельчак, тоже не боящийся мороза и ветра.

— Куда, сударыня?

— К Нотр-Дам де Пари!

От стен собора веяло каменным холодом. Под растворяющимися в выси сводами шла служба. У входов и внутри монахи бойко торговали крестиками, свечками, изображениями божьей матери. Зиночка и Додаков немного постояли, смиренно склонив головы. Потом она захотела подняться наверх. Винтовые каменные ступени в своем сумраке хранили, казалось, память о Квазимодо и Эсмеральде. Они поднялись на крышу собора, где была устроена смотровая площадка. С карниза меланхолично и надменно взирали на Париж химеры. Отсюда, сверху, весь город был голубым. Голубой была Сена, обтекавшая остров Ситэ, на котором находился собор. Голубыми были крыши домов и деревья, обрамлявшие набережные. Сена дымилась. Она не замерзла, лишь у берегов белели ледяные корки. Отсюда, сверху, превосходно просматривались линии Больших бульваров, лучи улиц, расходящиеся от площадей, и характерные купола Пантеона, соборов Сен Жермен де Пре и Сан Северин. Сену перехлестывали голубые мосты.

Зиночка куталась в шубку. Ей было тепло.

— А теперь куда?

— На бульвары!

Словно бы движение волшебной палочки — и вот уже они катят по бульварам. Виталий Павлович, как заправский гид, объясняет, заставляя ее смотреть то направо, то налево:

— В этом дворце проходят выставки «Салона», обязательно надо побывать... Обрати внимание, какой вид отсюда на купол Дома Инвалидов!.. А это, как ты уже, конечно, знаешь, Лувр. Кстати, он строился тем самым Генрихом IV, который сказал, что Париж стоит обедни, — прорывается у него намек, но Додаков тотчас переходит к другим достопримечательностям. — А этот дворец, Пале-Рояль, был построен для великого Ришелье. После смерти кардинала здесь жили принцы королевской крови.

— Это что-то из «Трех мушкетеров»? — догадывается Зиночка.

— Да, конечно, — соглашается он.

Единственное, что ее раздражает, — это Эйфелева башня. Зиночка невзлюбила ее в первый же день и все время старалась не замечать. Но ей кажется, что это фантастическое, жестокое суставчатое чудище неотступно следит за нею, вышагивает за нею, куда бы она ни направлялась. Вот и сейчас у нее вызывают отвращение эти вульгарно расставленные ноги башни, а шпиль на маковке кажется вознесенным жалом, изготовленным для удара. В морозном воздухе он как раскаленная игла. Зиночка отворачивается.

Они проезжают мимо ювелирного магазина. Додаков читает вывеску и переводит:

— «Мишель Фонтене предлагает постоянный выбор изящных новостей: изделия из драгоценных металлов, бриллианты, жемчуга и изумруды».

И как бы между прочим предлагает:

— Воспользуемся приглашением? Заглянем? Зинаида Андреевна с удивлением смотрит на него. Приказчик распахивает дверь. Хозяин, сам Мишель

Фонтене, выставляет лоток с украшениями. Сокровища Али-Бабы!..

Раньше, гуляя по городу, она проходила мимо ювелирных магазинов быстро, чтобы не мучить себя недоступными соблазнами. И на дам, украшенных каменьями, она могла смотреть лишь с бессильной завистью. Она вспомнила бал в посольстве, и свое унижение, и то, как хитро воспользовался им Гартинг. Нет, не она виновата, а они, эти подлые мужчины, — они привыкли и хотят покупать, потому что имеют кошельки и знают их неоспоримую силу. Ну, а раз так...