Хан Тенгри с севера. Негероические записки (СИ) - Рыбак Ян. Страница 8

Я никак не чувствовал себя ответственным за дурацкую реплику какого-то третьестепенного чиновника, поэтому вяло возразил ему в том ключе, что, мол, козлы есть везде.

Пожалуй, единственной компанией, в которую Эяль не попытался вступить на правах почетного члена, были корейцы. Корейцев было много. Они были везде. Как капельки жира в воде они плавали сами по себе, не смешиваясь и практически не общаясь с прочими членами альпинистского сообщества. Как со вздохом ответил на вопрос о маршруте один из британцев, вернувшись с первого выхода: «Технических проблем нет, но очень много корейцев...». У корейцев был свой отдельный стол, своя отдельная переводчица и даже свой отдельный повар, привезенный ими из самой Кореи. Когда все два десятка корейцев чинно усаживались вкруг стола, происходило торжественное внесение большого котла и многочисленных мисочек, в которых пучились всякие неопознанные кулинарные изыски. Как просветил меня Эяль, который (кто бы сомневался!) бывал в Южной Корее, коренным лакомством корейского стола является гнилая капуста. Я ответил ему фразой, которая по-русски звучала бы так: «Ну, Эяль, ты гонишь! В натуре! Для этого не выписывают повара из самой Кореи...». Эяль посмеялся и обьяснил, что капусту эту гноят специальным древним корейским способом, недоступным рядовому европейскому повару. Мне ничего не оставалось, как поверить ему на слово. По уровню подготовки большинство корейцев были практически новичками, но были и поопытнее, и даже, по слухам, пара зубров – покорителей Эвереста. Как бы там ни было, у них были заказаны русские гиды, которые и водили их вверх-вниз по горе, как, впрочем, и британцев. Судя по всему, в их группе царила старорежимная дисциплина, которой позавидовали бы даже «полувоенные» альпинистские формирования советских времён. В последние дни перед отлётом из лагеря я наблюдал удивительную сцену. Во внеобеденное время, когда в столовой находились лишь несколько отходящих после горы бездельников, включая меня, в «корейском секторе» состоялся товарищеский суд. Два матёрых пожилых корейца, со строгими лицами авторитетов якудзы, заседали по одну сторону стола. Против них, с другой стороны стола, тяжёло опустив руки на стол и понурив голову, сидел «обвиняемый». Авторитеты по очереди произносили резкие реплики с осуждающими интонациями, при этом лица их оставались холодными и суровыми, как обратная сторона Луны. Несчастный не поднимал глаз, ни разу не посмел возразить, и уголки его узких губ были загнуты книзу. Я постарался представить себе их разговор: «Альпинист Чо Тво Риш, кто позволил тебе обрезать верёвку со своим товарищем по восхождению, альпинистом Чан Об Лёд?!» – спрашивает первый авторитет. «Чо Тво Риш, за грубое нарушение восходительской дисциплины мы вычёркиваем тебя из списка живых альпинистов Корейской Республики!» – оглашает приговор второй. Так это выглядело, и я никак не смог бы вообразить эту сцену в исполнении западных альпинистов. Сидевший рядом со мной круглолицый, поросший рыжей щетиной британец с насмешливым интересом наблюдал этот «разбор полётов». Вполне возможно, они были отличными ребятами, эти корейцы, но очень уж с другой планеты.

Самыми же колоритными обитателями лагеря были те, кого я обозвал «испанцами». Именно обозвал, поскольку двое из них были басками, а двое других – каталонцами, и они жутко оскорбились бы услышав, что кто-то называет их испанцами. Но эту историю я приберегу на потом, поскольку в первые дни своего пребывания в базлаге я с ними практически не пересекался. Слышал только, что они круты и безбашенны, как и подобает смуглым пиренейским мачо.

После обеда Тянь Шань показал нам своё истинное лицо. Всё небо затянуло тучами, и с него повалили тяжёлые мокрые хлопья. К вечеру похолодало, и хлопья сменились мелким секущим снежком. На ужин все явились голодными, смололи картошку с мясом и запросили добавку. Я добираю хлебом с вишнёвым вареньем и заливаюсь чаем.

Сон в первую ночь напоминал старую чёрно-белую киноленту, которая раз тридцать рвалась на склейках. Я ворочался, смотрел на часы, думал полубредовые мысли и периодически незаметно отключался. Под утро я проснулся от холода, натянул на себя флисовый костюм, шерстяные носки и выполз наружу по делам. Под ногой скрипнул снег, свежий и сухой, как крахмал. Весь лагерь тихо флуоресцировал в ночи, укрытый белым покрывалом. Высоко над головой повисли колючие гнёзда созвездий. Вдали за ледником вздымалась бледная громада Хан Тенгри.

Наступившее утро было фантастическим: всё вокруг было покрыто белым пушистым покровом – ледник, палатки, вывешенное на просушку бельё, превратившееся за ночь в гирлянду мороженых тушек. Глубокое синее небо добавляло теням голубизны, а горы были так белоснежно чисты, что казалось, издавали тихий звон. Я носился с фотоаппаратам по лагерю, замирал перед особо прекрасными видами, и, сдерживая рвущееся, как из парового котла дыхание, снимал и снимал, пока не кончилась плёнка.

После завтрака мы с Эялем занялись разными хозяйственными делами, готовясь к завтрашнему выходу. Я внимательно прислушивался к тому, как мой организм реагирует на свершенное над ним насилие – заброску вертолётом на четырёхтысячную высоту. Когда я резко вставал на ноги, я чувствовал лёгкое головокружение и толпы мурашек бегали вверх-вниз по моим конечностям. Любая, самая незначительная прогулка сопровождалась чудовищной одышкой, и я совсем не был уверен, что буду готов завтра выйти на гору. Накануне мы, вместе с Володей, обсудили наши планы. Эяль рвался в бой, и готов был пойти на гору на следующий же день после прилёта, Володя хотел посидеть в лагере один день для акклиматизации, а я посидел бы и целых два дня. Мы решили действовать по погоде, но быть готовыми выйти на второй день. В глубине души я надеялся, что погода задержит нас в лагере ещё на денёк и даст мне возможность как следует прийти в себя.

Перед обедом мы разузнали, где находится палатка начальника лагеря и отправились к нему за бензином для нашего примуса и за газовыми баллонами. Только в это утро я осознал, что начальник нашего лагеря, это – Юрий Моисеев. Тот самый! В 1988 году тройка Казбек Валиев, Юрий Моисеев и Золтан Демиан совершили одно из самых красивых восхождений на гималайский восьмитысячник: первопрохождение Юго-Западного контрфорса Западной стены Дхаулагири (8167м). За 9 дней, в альпийском стиле и без кислорода. Если вам это ничего не говорит, то вряд ли вы поймёте и тот интерес, который вызывал у меня этот человек. Я объяснил Эялю причину своего волнения. Как и всякий «западный» молодой человек, интересующийся альпинизмом, он знал из русских альпинистов только Букреева и то, лишь благодаря скандальным отголоскам трагедии 1996 года.

В палатке, на которую нам указала Надия, и которая служила одновременно и узлом связи и складом сдаваемого напрокат снаряжения, мы обнаружили немолодого седовласого мужчину с мягким, почти извиняющимся выражением лица и живыми карими глазами. Я поинтересовался, на всякий случай, действительно ли перед нами Юрий Моисеев, причём меня привёл в замешательство тот факт, что я не знаю, как адекватно обратиться к этому человеку. С одной стороны, уже тринадцать лет, как я не обращаюсь ни к кому по отчеству, и такое обращение кажется мне столь же несуразным и неудобным, как носка камзола позапрошлого века, с другой стороны я понимаю, что моё ощущение – порождение абсолютно иной реальности, а здесь и сейчас обращение по имени к уважаемому человеку, который значительно старше меня, прозвучит неуместной фамильярностью. Ох уж эти условности!

Должен сказать, что мы были просто очарованы Моисеевым. Никакой, даже малейшей «звёздности» не было в этом человеке. Он разговаривал с нами просто и доброжелательно, и говорил с нами о маршруте так, как будто и для нас, и для него он представлял одинаковую сложность. А ведь у него за спиной была и северная стена Хан Тенгри, и зимние восхождения на семитысячники, и Канченжанга.