Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод) - Потоцкий Ян. Страница 138

В ночь с пятницы на субботу я внезапно проснулся и, когда огляделся вокруг, мне показалось, что я нахожусь не в своей комнате, но лежу на мостовой в Тесном переулке. Я весьма удивился этому, когда ясно увидел командора, опершегося о стену. Видение, казалось, было исполнено сверхъестественной мощи и произнесло:

— Снеси мою шпагу в Тет-Фуке и вели отслужить за упокой моей души сто обеден в часовне замка.

Едва я услышал эти слова, как погрузился в летаргический сон. Наутро я проснулся в своей комнате и в собственной постели, но сохранил неизгладимое воспоминание о моём видении.

На следующую ночь я приказал слуге спать в моей комнате и мне ничего не привиделось. Вся неделя прошла спокойно, но в ночь с пятницы на субботу у меня снова было такое же видение, с той только разницей, что слуга мой лежал на мостовой в нескольких шагах от меня. Призрак командора явился мне и повторил те же самые слова. С тех пор каждую пятницу у меня бывало такое же видение. Слуге моему снилось, что он лежит на мостовой в Тесном переулке, но и только; командора он не видел и не слышал.

Сначала я не знал, что такое Тет-Фуке, куда, согласно предсмертной воле командора, я должен был снести его шпагу. Кавалеры из Пуату сказали мне, что это замок, расположенный в трех милях от Пуатье, [287] в лесу; что рассказывали об этом замке в тех краях много необыкновенного и что люди ходили туда, чтобы поглядеть на кое-какие занятные предметы, как, например, на вооружение Фуке-Тайфера и оружие убитых им рыцарей; что, наконец, согласно обычаю, принятому в семействе Фуке, там складывали оружие, которое служило членам семьи в битвах или на дуэлях. Все это сильнейшим образом меня заинтересовало, но я должен был, однако, подумать сперва о своей совести.

Я отправился в Рим, покаялся в своих грехах перед великим исповедником и не утаил от него, что за видение постоянно меня преследует. Он не отказал мне в отпущении грехов, но дал мне его условно. Отбыв покаяние, я должен был не забывать о ста мессах в часовне замка Тет-Фуке. Небеса тем временем приняли мою жертву, и с той минуты, как я исповедался, призрак командора перестал меня мучить. Шпагу его я привез с Мальты и тотчас же после покаяния отправился во Францию.

Когда я прибыл в Пуатье, там уже знали о кончине командора, и я заметил, что его жалели не больше, чем на Мальте. Я оставил в городе слуг, сам же облачился в платье пилигрима и нанял проводника. Я считал, что мне следует отправиться в замок пешком, впрочем, дорога в Тет-Фуке была совершенно не пригодной для экипажей.

Мы застали ворота запертыми, долго звонили и кричали, наконец показался мажордом. Он был единственным обитателем Тет-Фуке, кроме отшельника, который присматривал за часовней и которого мы как раз нашли молящимся. Когда он пробормотал свои установленные молитвы, я сказал ему, что пришел просить его отслужить сто месс. Говоря это, я положил пожертвование на алтарь, хотел также оставить на нём и шпагу командора, но мажордом объявил мне, что следует снести её в арсенал или оружейную палату, где, согласно обычаю, всегда складывали оружие всех Фуке, погибших в боях, так же как и оружие умерщвленных ими противников. Я отправился вслед за мажордомом в оружейную палату и в самом деле увидел там множество шпаг различных размеров и многочисленные портреты, начиная с изображения Фуке-Тайфера, герцога Ангулемского, того самого, который возвел замок Тет-Фуке для своего побочного сына; этот сын и стал впоследствии сенешалем Пуату и родоначальником семейства Фуке из Тет-Фуке.

Портреты сенешаля и его супруги висели по обеим сторонам большого камина, расположенного в углу арсенала. Лица выглядели на них как живые. Другие портреты были также превосходно писаны, каждый в манере своего времени, однако ни один из них так не поражал воображения, как портрет Фуке-Тайфера. Картина была в натуральную величину. Рыцарь стоял во весь рост; он был в колете из буйволовой кожи; в одной руке держал шпагу, другой же брал щит, подаваемый ему конюшим. Большая часть шпаг висела, расположенная хитроумным узором вокруг этого портрета.

Я попросил мажордома, чтобы он велел развести огонь и подать мне ужин.

— Согласен, что касается ужина, — ответил он, — но что касается ночлега, то я посоветовал бы тебе, мой пилигрим, чтобы ты лучше провел ночь у меня в комнате.

Я спросил его о причинах подобной осторожности.

— Не нужно об этом спрашивать, — возразил мажордом, — доверься мне, прикажи постлать себе рядом с моей постелью.

Я принял его предложение с тем большей охотой, что была как раз пятница и я страшился появления моего призрака.

Мажордом вышел, чтобы похлопотать об ужине, я же начал приглядываться к оружию и портретам, которые, как я уже сказал, были изображены необычайно живо. Чем более день склонялся к концу, тем больше одежды, писанные темными красками, сливались воедино с сумрачным фоном портретов; пламя камина ярко озаряло одни только лица. Было в этом нечто, вселяющее ужас; быть может, впрочем, я слишком далеко дал увлечь себя воображению, ибо состояние совести моей поддерживало меня в непрестанной тревоге.

Мажордом принес ужин, состоявший из форелей, выловленных в соседнем ручье. Подали также бутылку неплохого вина. Мне хотелось, чтобы отшельник сел с нами за стол, но святой отец питался одними только отварными кореньями.

У меня было обыкновение ежедневно читать молитвенник, как пристало члену ордена, тем более испанцу. Я достал молитвенник и четки; сказал мажордому, что, так как мне ещё не хочется спать, я стану молиться в оружейной палате до поздней ночи, и просил его, чтобы он мне только указал мою комнату.

— Чрезвычайно охотно, — ответил он, — отшельник придет в полночь молиться в часовню. Тогда ты спустишься вот по этой узенькой лестнице и не сможешь миновать моей комнаты: двери её я оставлю открытыми. Помни только, не оставайся здесь после полуночи.

Мажордом вышел. Я начал молиться, подбрасывая время от времени поленья в огонь. Однако я не смел слишком внимательно смотреть на стены, ибо портреты, как мне казалось, оживают. Как только я взглядывал на какой-нибудь из них, мне тут же чудилось, что портрет подмигивает мне и рот его кривится. В особенности сенешаль и его жена, вернее, лики их, смутно темнеющие по обеим сторонам камина, то и дело метали на меня гневные взоры, после чего взглядывали друг на друга. Внезапный порыв ветра, который с такой силой ударил в окна, что оружие на стене зазвенело, удвоил мою тревогу. Но я не переставал горячо молиться.

Наконец мне послышался голос отшельника, распевающего псалмы, и, когда пение прекратилось, я сошел по лесенке, намереваясь направиться в комнату мажордома. В руке у меня был огарок свечи, ветер задул его, и я вернулся, чтобы снова зажечь его, но каково же было моё удивление, когда я увидел сенешаля и его супругу, которые вышли из рам и сели перед камином. Они доверительно беседовали друг с другом, и можно было ясно расслышать их слова:

— Душа моя, — говорил сенешаль, — что ты думаешь об этом кастильце, который безжалостно умертвил командора, не позволив ему даже исповедаться?

— Я думаю, милостивый мой супруг и повелитель, — возразил призрак женщины, — что это с его стороны величайший грех и великая подлость. Надеюсь, однако, что это не пройдет ему даром: милостивый Тайфер, конечно, не выпустит этого подлого кастильца из замка — он непременно сдавит ему руку.

Меня охватил безмерный ужас; я бросился на лестницу, хотел на-ощупь найти дорогу к дверям мажордома, но тщетно. В руке я все ещё держал свечу; я подумал о том, чтобы её зажечь, и, немного успокоившись, попытался объяснить себе, что это моё разгоряченное воображение создало те призраки, которые привиделись мне перед камином. Я вернулся и, став в дверях арсенала, убедился, что перед камином действительно никого нет. Я смело вошел в оружейную палату, но, пройдя несколько шагов, — что я увидел посереди залы? Милостивый Тайфер стоял в боевой позиции, направив на меня острие своей шпаги. Я хотел бежать на лестницу, но в дверях возник призрак конюшего, который швырнул к моим ногам перчатку.