Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод) - Потоцкий Ян. Страница 151

Мысль о моём ребенке растрогала меня; я залился слезами, а вскоре потом и кровью, поскольку рана моя раскрылась. Я позвал хирурга и цирюльника, мне сделали новую перевязку, после чего я написал княжне и отправил это письмо с одним из её слуг, которого она при мне оставила.

Спустя два дня после этого я снова отправился на Прадо. Вокруг себя я увидел необыкновенную суматоху. Мне сказали, что король умирает. Я сделал отсюда вывод, что моё дело, быть может, будет забыто, и не ошибся. Король скончался на следующий день, [293] Я тут же послал другого гонца, чтобы сообщить об этом княжне.

Через два дня после этого было вскрыто королевское завещание, [294] и все узнали, что дон Филипп Анжуйский призывается на престол. Тайну престолонаследия сумели хорошо сохранить при жизни монарха, так что весть эта, распространившись мгновенно, невероятно поражала всех.

Я отправил к княжне третьего гонца. Она ответила мне сразу на все три моих письма и назначила свидание в замке Сорриенте. Как только я почувствовал себя несколько окрепшим, я выехал в Сорриенте, куда княжна прибыла спустя два дня после моего приезда.

— Нам благополучно удалось выйти из трудного положения, — сказала она мне, — этот негодяй Бускерос был на верном пути, и все непременно окончилось бы разоблачением нашего брака. Я бы умерла от огорчения. Чувствую, что я неправа, но, когда я презираю супружество, мне кажется, что я возвышаюсь над нашим слабым полом и даже над вашим. Несчастная гордыня овладела моей душой, и если бы я даже употребила все свои силы, чтобы её преодолеть, клянусь тебе, что это было бы напрасно.

— А дочка твоя? — перебил я. — Какова будет её судьба? Неужели я её уже больше никогда не увижу?

— Ты увидишь её, — сказала княжна, — но теперь не напоминай мне о ней. Верь мне, что я больше, чем ты можешь себе представить, страдаю от необходимости скрывать её от глаз света.

И в самом деле, княжна страдала, однако к моим страданиям прибавлялось ещё и унижение. Моя гордость также сочеталась с любовью, которую я питал к княжне. За свой грех я получал заслуженное возмездие.

Австрийская партия назначила Сорриенте местом всеобщего съезда. Я увидел одного за другим прибывающих: графа Оропесу, герцога Инфантадо, графа Мельсара и множество других замечательных лиц; я не упоминаю уже о таких, которые казались мне подозрительными. Среди этих последних я приметил некоего Узеду, который выдавал себя за астролога и усиленно втирался ко мне в доверие.

Наконец, прибыл некий австриец по фамилии Берлепш, любимец вдовствующей королевы [295] и исполнявший обязанности посла с момента отъезда графа Гарраха. Несколько дней прошло в совещаниях; под конец состоялось торжественное заседание вокруг большого стола, крытого зеленым сукном. Княжна была допущена к совещаниям, и я убедился, что гордыня, а, скорее всего, желание вмешиваться в государственные дела всецело овладели её душой.

Граф Оропеса, обращаясь к Берлепшу, сказал:

— Сеньор, ты видишь здесь собравшимися тех, с кем последний австрийский посол держал совет относительно испанских дел. Мы не французы, не австрийцы, мы — испанцы. Если король французский примет завещание, его внук, несомненно, станет нашим королем. Мы не пытаемся предвидеть событий, которые могли бы проистечь из этого, однако могу ручаться, что никто из нас не начнет гражданской войны.

Берлепш заверил, что вся Европа вооружится и никогда не потерпит, чтобы семейство Бурбонов получило власть над столь обширными державами. Затем он высказал пожелание, чтобы господа, принадлежащие к австрийской партии, послали в Вену своего уполномоченного. Граф Оропеса взглянул на меня, и я уже подумал, что он представит меня, но он погрузился в раздумья и потом ответил, что ещё не наступило время предпринять столь решительный шаг.

Берлепш заявил, что оставит кого-нибудь в стране; впрочем, ему нетрудно было заметить, что господа, присутствующие на этом заседании, ожидают только благоприятной минуты для открытого выступления.

Когда заседание окончилось, я пошел в сад встретиться с княжной и рассказал ей, что граф Оропеса взглянул на меня, когда зашла речь о посылке уполномоченного в Австрию.

— Сеньор дон Хуан, — сказала она, — я признаюсь, что мы уже говорили о тебе в этом смысле и что, более того, я сама предложила тебя.

Ты любишь ставить мне в укор моё поведение. Тут не о чем говорить — я виновата, но сперва попытаюсь объяснить тебе моё положение. Я не была создана для любви, однако твоя любовь тронула моё сердце. Прежде, чем навсегда оставить любовные наслаждения, я хотела сперва их испытать. Ну что ты скажешь? Они ни в чем не изменили моего образа мыслей. Права, которые я тебе предоставила, права на власть над моим сердцем и самой особой моей, хотя и слабые, теперь не могут уже больше существовать. Я стерла малейшие их следы. Я намерена теперь провести несколько лет в свете и, если можно, влиять на судьбы Испании. Затем я заложу основу ордена благородных девиц, первой настоятельницей которого буду сама.

Что же касается тебя, сеньор дон Хуан, то ты поедешь к приору Толедо, который уже покинул Вену и отправился на Мальту. Однако, так как дела партии, в которую ты вошел, могли бы подвергнуть тебя опасности, я покупаю все, что у тебя есть, и обеспечиваю его ценность моими имениями в Португалии и в королевстве Альгарве. Это не единственная мера предосторожности, сеньор дон Хуан, какую ты должен предпринять. Есть в Испании места, неизвестные правительству, где в безопасности можно провести всю жизнь. Я поручу тебя кому-нибудь, кто покажет тебе эти места. Пускай мои слова не удивляют тебя, сеньор дон Хуан. Прежде я проявляла к тебе большую нежность, но меня обеспокоили шпионские выходки Бускероса, и намерение моё неколебимо.

Сказав это, княжна предоставила меня моим собственным мыслям, которые отнюдь не благоприятствовали сильным мира сего.

— Пусть они все погибнут, — воскликнул я, — эти полубоги, для которых все прочие смертные — ничто. Я стал игрушкой женщины, которая испробовала на мне, создано ли её сердце для любви, и которая обрекает меня на изгнание, считая меня чрезвычайно осчастливленным уже тем, что я могу посвятить себя её делу и делу её друзей! Ио ничего из этого не выйдет. Благодаря моей незначительности я смогу ещё жить в покое.

Я произнес последние слова довольно громко, как вдруг чей-то голос ответил мне:

— Нет, сеньор Авадоро, ты не сможешь жить спокойно.

Я обернулся и увидел в дверях того самого астролога Узеду, о котором вам уже говорил.

— Сеньор дон Хуан, — сказал он мне, — я выслушал некоторую часть твоего монолога и могу уверить тебя, что в бурные времена никто не сумеет найти покоя. Тебя оберегает могущественное покровительство, и ты не должен пренебрегать им. Поезжай в Мадрид, соверши продажу, которую тебе предложила княжна, и оттуда отправляйся в мой замок.

— Не напоминай мне о княжне, — прервал я его, негодуя.

— Ну ладно, — сказал астролог, — в таком случае поговорим о твоей дочери, которая в этот миг находится в моём замке.

Мне захотелось обнять ребенка, и гнев мой утих, с другой же стороны, мне действительно не следовало покидать моих покровителей. Я отправился в Мадрид и объявил, что уезжаю в Америку. Отдал мой дом и все прочее имущество в руки поверенного княжны и пустился в дорогу со слугой, которого мне навязал Узеда. Разными окольными путями мы добрались до замка, в котором вы побывали и в котором познакомились с его сыном, присутствующим здесь благородным каббалистом. Астролог встретил меня у ворот и сказал:

— Сеньор дон Хуан, здесь я больше не Узеда, но Мамун Бен Герс, еврей по религии и происхождению.

Засим он проводил меня в свою обсерваторию, рабочий кабинет и показал мне все прочие покои своей таинственной резиденции.

— Благоволи объяснить мне, — сказал я ему, — основано ли твоё искусство на чем-либо истинном, ощутимом и реальном. Ибо мне говорили, что ты звездочет и даже чернокнижник.