Эдинбургская темница - Скотт Вальтер. Страница 47

Сестры ничего не ответили на эти безыскусные утешения. Погруженные в свое горе, они позабыли о самом присутствии Рэтклифа.

– О, Эффи! – говорила старшая. – Как могла ты скрывать от меня свое положение? Неужели я это заслужила? Скажи ты хоть словечко – мы бы погоревали, конечно, но такой беды не случилось бы!

– А какая была бы от этого польза? – спросила узница. – Нет, Джини, я погибла, как только нарушила обет, для которого я заложила страницу в Библии. Смотри, – сказала она, доставая священную книгу, – она сама открывается на этом месте. О, Джини, какие грозные слова!

Взяв Библию сестры, Джини увидела, что роковая закладка отмечала знаменательные слова книги Иова: «Он совлек с меня славу мою и снял венец с головы моей. Кругом разорил меня, и я отхожу; и, как дерево, он исторг надежду мою».

– Все так и есть, – сказала Эффи. – Я утратила венец – честь свою. Я теперь – засохшее, вывороченное дерево, брошенное на дороге, под ноги людям. Помнишь, отец прошлой весной выкорчевал у нас во дворе терновый куст в цвету? Так он и лежал, пока скотина не затоптала в грязь все цветочки. Не думала я, когда жалела тот кустик, что и сама буду такая же…

– Но зачем ты мне не открылась? – повторила Джини, рыдая. – Если б я с чистой совестью могла присягнуть, что знала о твоей беде, тебе не грозила бы казнь.

– Не грозила бы? – переспросила Эффи с некоторой живостью, ибо жизнь дорога даже тем, кто ею тяготится. – Откуда ты это знаешь, Джини?

– От одного сведущего человека, – ответила Джини, которой не хотелось называть соблазнителя сестры.

– Но кто же он? Скажи, заклинаю тебя! – сказала Эффи, приподымаясь. – Кому до меня теперь дело? Скажи, Джини, уж не он ли?

– Да скажи ты ей, не мучь бедняжку! – вмешался Рэтклиф. – Готов спорить, что это тебя научил Робертсон, когда говорил с тобой у Мусхетова кэрна.

– Это верно, Джини? – сказала Эффи, жадно хватаясь за эти слова. – Это он, Джини? Вижу, что он! Бедный! А я еще укоряла его про себя за бессердечие, а ведь ему самому грозит смерть – бедный Джордж!

Возмущенная этим проявлением нежности к виновнику несчастья, Джини воскликнула:

– О, Эффи, как можешь ты так говорить об этом человеке?

– Мы должны прощать своим врагам, – сказала бедная Эффи, но тихо и смущенно, ибо в глубине души сознавала, что чувства, которые она все еще сохраняла к своему обольстителю, отнюдь не были похожи на христианское милосердие, за которое она пыталась их выдать.

– Ты столько выстрадала из-за него и все еще его любишь? – спросила сестра с укоризной и жалостью.

– Если б я не любила его так, как редко дано любить женщине, – ответила Эффи, – я не была бы сейчас здесь. А такую любовь разве скоро вырвешь из сердца? Только вместе с сердцем… Если хочешь меня порадовать, повтори мне все, слово в слово. Скажи, он жалел бедную Эффи?

– К чему об этом говорить, – сказала Джини. – Ему самому надо было спасаться и некогда было много разговаривать.

– Неправду ты говоришь, а еще святая! – сказала Эффи со слабой искоркой своей прежней нетерпеливой живости. – Ты не знаешь, на что он пошел, чтобы спасти меня. – Но тут, оглянувшись на Рэтклифа, она умолкла.

– Ишь, умница! – сказал с обычной своей усмешкой Рэтклиф. – Думает, что, кроме нее, никто ничего не видел. Джентльмен Джорди вломился сюда не за одним только Портеусом – знаю! Да только ты, как и я, не захотела бежать… Что ты на меня так смотришь? Я, может, и еще кое-что знаю.

– Боже! – вскричала Эффи, вскакивая с места и бросаясь перед ним на колени. – Значит, ты знаешь, что сделали с моим ребенком? Сыночек мой! Родимый мой! Несчастный мой безвинный! Скажи, скажи! Господь тебе воздаст, а я вечно буду за тебя молиться… Скажи, где мое дитя – плод моего греха, наследник моих страданий? Кто его похитил, что с ним сделали?

– Ну вот еще! – проворчал тюремщик, стараясь высвободиться из крепко вцепившихся в него рук. – Будто я и впрямь все знаю! Ребенок? Откуда мне знать про твоего ребенка? Спросила бы у старухи Мардоксон, если сама не знаешь.

Ответ этот убил смутную и безумную надежду, внезапно вспыхнувшую в несчастной; она упала ничком на каменный пол и забилась в сильных судорогах.

Джини Динс обладала не только ясным умом, но и неизменным присутствием духа, не оставлявшим ее в самые тяжелые минуты.

Не давая воли своему горю, она поспешила на помощь сестре всеми доступными ей средствами, которые Рэтклиф, надо сказать к его чести, охотно и проворно помог ей раздобыть. Когда Эффи пришла в себя настолько, что могла продолжить свою беседу с сестрой, он даже догадался отойти в дальний угол, чтобы не мешать им.

Узница снова принялась жалобно умолять Джини пересказать ей все подробности ее свидания с Робертсоном, и Джини не смогла отказать ей в этом.

– Помнишь, Эффи, – сказала она, – когда мы еще жили в «Вудэнде», ты захворала лихорадкой, а твоя покойная мать рассердилась на меня – зачем я напоила тебя молоком. Ты просила, а тебе было нельзя. Но тогда ты была ребенком, а теперь взрослая женщина. Неужели ты и теперь станешь просить того, что тебе вредно? Но будь что будет! Я не умею тебе отказать, когда ты о чем-нибудь молишь со слезами.

Эффи снова кинулась в ее объятия и, осыпая ее поцелуями, зашептала:

– Ведь я так давно даже имени его не слышала! Если б ты только знала, как мне хочется узнать, что он меня жалеет, помнит…

Джини вздохнула и начала рассказывать все, что произошло между нею и Робертсоном, стараясь, однако, быть краткой. Эффи, не выпуская руки сестры из своей и не сводя с нее глаз, с жадностью ловила каждое ее слово. «Бедный! Бедный Джордж!» – вырывалось у нее время от времени. Когда Джини кончила, она долго молчала.

– И это он тебе посоветовал? – были первые ее слова.

– Да; слово в слово, как я тебе говорю, – отвечала сестра.

– Он хочет, чтобы ты им что-то сказала и спасла мою молодую жизнь?

– Он хочет, чтобы я лжесвидетельствовала, – ответила Джини.

– А ты ему сказала, – продолжала Эффи, – что не хочешь отвести от меня смерть… А мне еще нет восемнадцати лет!

– Я сказала, – ответила Джини, с ужасом видя, какое направление приняли мысли ее сестры, – что не могу лгать под присягой.

– Какая же тут ложь! – воскликнула та, снова став на миг похожей на прежнюю Эффи. – Неужели мать убьет своего ребенка? Убить? Да я отдала бы жизнь, лишь бы взглянуть на него одним глазочком!

– Я верю, – сказала Джини, – что ты в этом так же неповинна, как сам младенец.

– Спасибо и на том, – сказала Эффи холодно. – А то ведь праведницы вроде тебя всегда подозревают нас, грешных, во всех мерзостях.

– Обидно мне это слышать от тебя, Эффи, – сказала Джини со слезами, чувствуя и несправедливость укора и вместе с тем сострадание к душевному состоянию, которое заставило Эффи произнести его.

– Может быть, – сказала Эффи, – а все-таки ты не можешь простить мне мою любовь к Робертсону. А как мне его не любить? Он ведь тоже любит меня больше собственной жизни и души. Он рискнул своей головой, он взломал тюремные ворота, чтобы освободить меня. Будь он на твоем месте… – Тут она умолкла.

– Я тоже отдала бы за тебя жизнь, – сказала Джини.

– Что-то не верится, – сказала сестра. – Ведь тебе надо всего-навсего сказать одно слово: если это и грех, так у тебя еще будет время покаяться.

– Это одно слово – тяжкий грех, особенно когда он совершен предумышленно.

– Ладно, Джини, – сказала Эффи. – Я и сама еще помню катехизис. Не будем больше говорить об этом. Ты останешься безгрешной, успокойся. А я – я тоже скоро успокоюсь навеки.

– А ведь верно, – вмешался Рэтклиф, – одно словечко – и ты спасешь ее от виселицы. Что тут долго думать? Эх, взяли бы меня в свидетели! Я бы к какой хочешь книге приложился, мне не привыкать. Ведь тут жизнь человеческая! Сколько раз я давал эту самую присягу всего-навсего за бочонок бренди!

– Не надо, – сказала Эффи. – Будь что будет. Прощай, сестра. Не задерживай мистера Рэтклифа. И зайди еще разок, прежде чем… – Тут она умолкла и страшно побледнела.