Свой среди чужих, чужой среди своих - Володарский Эдуард Яковлевич. Страница 7

Через секунду вагон вылетел на мост. А еще через мгновение с глухим, тяжелым шумом поднялся внизу фонтан воды.

Поезд продолжал стоять перед красным семафором. Издалека смутно доносились выстрелы. Некоторые пассажиры на крыше проснулись, с тревогой смотрели в темноту.

— Дедка, опять стреляют? — спросил семилетний мальчишка.

— Война гражданская идет, спи, внучек, — ответил дед.

По шпалам к последнему вагону бежали четыре человека. Один из них отстал, то и дело спотыкался, одной рукой придерживая другую, висевшую вдоль тела, как плеть. Когда они поднялись по ступенькам и скрылись в дверях вагона, семафор, мигнув, погас и вновь вспыхнул зеленым светом. Паровоз пустил облако пара, прогудел и тронулся с места.

Турчин рывком открыл дверь первого купе.

— Чека! — коротко сообщил он. — Освободить купе! Немедленно!

Перепуганные пассажиры, мешая друг другу, собирали свои пожитки, выскакивали в коридор, торопясь прочь от ночных гостей.

Турчин захлопнул за ними дверь, рухнул на диван и платком вытер мокрое лицо.

— Все... — сказал он. — Недурно, господа.

— Солодовникова убили, досадно, — сказал подпоручик Беленький.

— На то она, голубчик, и война, — устало ответил Турчин.

— Теперь бы только часа два нас никто не трогал, — морщась от боли, сказал Лебедев.

— До Бирусовой доехать — и дело, считай, сделано! Нет, ей-богу, недурно сработали, а, ротмистр? Признаться, вы сумели показать твердую руку! Поздравляю!

— Представьте меня к Георгиевскому кресту, — насмешливо ответил Лемке. Он подошел к столику, с натугой приподнял баул, усмехнулся.

— С полмиллиона царских целковых! Золотом! — глядя на него, сказал Турчин. — Стоило рисковать, а, ротмистр?

Лемке не ответил. Он повалился на диван, не снимая сапог и куртки, закрыл глаза. Только сейчас он подумал о том, что не спал уже третью ночь. И, несмотря на это, не мог уснуть. Пятьсот тысяч золотом! Полмиллиона! Вот она, возможность прожить в нормальном обществе, среди нормальных людей! Без комиссаров, без большевиков! Без этой лапотной, растревоженной России, где быдло подняло головы и хочет стать господами! И не нужно будет прятаться на явочных квартирах и каждую секунду ожидать, что за тобой придут. А уж если придут, то кому-кому, а Лемке пощады не будет... А тут золото, вот оно! Полный баул! И до границы каких-нибудь сто пятьдесят — двести верст. В купе их четверо. А он, ротмистр Лемке, стреляет отлично. И к тому же они спят. Все, кроме Турчина.

Лемке приподнялся, вынул из-за пояса револьвер, достал из кармана горсть патронов и стал заряжать. Скосив взгляд, он заметил, как Турчин наблюдает за ним.

— Так, на всякий случай, — сказал Лемке и вновь повалился на диван.

— Да я ничего... — пробормотал Турчин. — Устал, как собака.

Уже совсем рассвело. Ванюкин спал на стуле, уронив голову на грудь, когда раздался резкий телефонный звонок. Ванюкин вскочил, спросонья чуть не опрокинул стул, схватил трубку.

— Минутку подождите, — как всегда, сказал он привычную фразу, помедлил, держа трубку на расстоянии, потом поднес к уху: — Слушаю.

— Ну? — раздался в трубке мужской голос.

— Все! — улыбнулся Ванюкин. — Чисто!

В трубке некоторое время молчали, потом очень сдержанно голос произнес:

— Поздравляю. Как больной?

— Нормально. В одном состоянии.

— Дальше как по плану. Выпускайте.

— Слушаюсь! — Ванюкин повесил трубку, посмотрел на часы и вышел из комнаты.

Он прошел через двор в подсобное помещение. Отпер ключом дверь и переступил порог маленькой, полутемной комнаты. Почти всю каморку занимало громоздкое кресло, стоявшее спинкой к двери, и потому человека, сидевшего в нем, не было видно. С подлокотников лишь безвольно свисали руки. Человек тихонько постанывал. На пыльной тумбочке, на клоке бумаги, лежали разорванный пакет, коробочки, разбитые ампулы и шприц.

Есаул Брылов, молодой, лет двадцати пяти, белокурый красавец, шел расслабленной, небрежной походкой, выбрасывая вперед ноги в начищенных хромовых сапогах и похлопывая нагайкой. Из-под накинутой на плечи щегольской венгерки снежно белела рубаха тонкого полотна, на обнаженной груди посверкивал золотой крест. За Брыловым пятнадцатилетний паренек в черкеске и казачьих шароварах вел под уздцы светло-гнедого поджарого жеребца. Шли они по железнодорожному полотну.

Есаул подставлял открытую грудь утреннему холодному ветерку и улыбался.

Солнце поднялось над холодной тайгой. Его длинные лучи заскользили по еловому перелеску, кустарнику.

Вдали показался поезд. Он сделал поворот и теперь быстро приближался.

Есаул продолжал идти, поглядывая на безоблачное, потеплевшее небо, на черно-зеленую тайгу, тянувшуюся по обе стороны насыпи. Мальчишка все так же вел за ним коня.

Расстояние между поездом и есаулом быстро сокращалось. Уже был слышен лязгающий перестук колес.

Машинист выглянул из окошка паровозной будки. Увидев людей и лошадь на железнодорожном полотне, он что-то сказал своему помощнику, наверное, выругался, но слов из-за грохота не было слышно, и потянул на себя; тормозной рычаг.

Поезд медленно замедлял свой бег. Проснувшиеся на крышах пассажиры смотрели на высокого, тонкого в талии молодого человека в венгерке, накинутой на плечи.

А есаул, по-прежнему улыбаясь, не спеша вытянул из деревянной кобуры маузер и выстрелил в воздух.

И в то же мгновение из перелеска со свистом и гиканьем вылетели всадники, веером рассыпавшись по зарослям кустарника. Всхрапывая и выгибая тугие блестящие шеи, лошади мчались к железнодорожной насыпи.

А есаул смотрел на них и весело улыбался, легкий ветерок шевелил его белесые кудри. И мальчишка, державший под уздцы светло-гнедого жеребца, тоже улыбался.

Вопль ужаса прокатился по остановившемуся поезду. Люди прыгали с крыш на землю, тащили тяжелые мешки и корзины, метались, не зная, куда бежать. Захлопали беспорядочные выстрелы.

У самой кромки тайги, там, где начинался можжевеловый колючий кустарник, стояли наготове подводы, целый обоз подвод, и возчики терпеливо дожидались своего часа.

Мимо телег проскакал на вороной кобыле худощавый и гибкий парень-казах Кадыркул. Одной рукой он держал повод, в другой сжимал наган. Длинные, до плеч, черные волосы развевались по ветру.

Банда есаула оцепила поезд. Спешившиеся бандиты отнимали у воющих, причитающих пассажиров мешки, котомки, сундуки и корзины. Изредка грохали выстрелы. Кто-то вспорол шашкой перину, и пух белыми и черными хлопьями поплыл в воздухе. Слышалось всполошенное кудахтанье кур, крики людей, ругань, звон разбитого стекла.

Из тайги тем временем выполз обоз. Подводы загрохотали через перелесок к поезду. Возчики, стоя на телегах во весь рост, стегали лошадей.

Турчин, выглянув в окно, обернулся с перекошенным лицом.

— Банда! — крикнул он.

К Турчину подошел Лемке. Оба смотрели, как по перелеску наметом мчались лошади, как они окружали кольцом поезд и кольцо это быстро сужалось.

— Сабель двести... — сказал Турчин. — Ах, черт, как сердце чувствовало! Уж слишком все хорошо складывалось!

Лемке не ответил. Лицо его было спокойным, глаза прищурены.

Лебедев здоровой рукой вытащил из-под лавки баул, спросил:

— Черт возьми, господа, что же делать?

— Все шло как по маслу, и вдруг такой компот! — Турчин от досады скрипнул зубами.

— Они перестреляют нас, как курей! — захныкал Лебедев.

Турчин повернулся к нему, заорал:

— Спрячьте баул, идиот! Или вы хотите показать всем, что там лежит?

Лебедев поспешно сунул баул под лавку. Лемке секунду наблюдал за ним, потом шагнул к двери купе.

— Никуда не выходите, — обернувшись, сказал он. — Попробую достать другую одежду.

— Лемке! Ротмистр! — позвал Турчин и подошел к нему вплотную. — Я хорошо знаю вас, ротмистр, и если что... учтите, в подпольном центре будут знать все...

— Что «все»? — переспросил Лемке.

— Вы знаете, о чем я говорю.