Бессмертный - Слэттон Трейси. Страница 22

— Я рад, что мои скромные строки взволновали вас, — вежливо ответил тот.

— Правду ли говорят, что вас приглашали в Рим и в Париж, чтобы увенчать вас лавровым венцом за поэтический талант? — спросил Сильвано льстивым голоском.

— Вы хорошо осведомлены, синьор, — ответил Петрарка и отвернулся.

Он не выказывал отвращения, но я могу поклясться, что чувствовал его.

— Я как раз на пути в Рим, чтобы смиренно принять уготованные мне почести.

— В моем деле осведомленность необходима, — лукаво ответил Сильвано. — Все только и говорят, что о ваших творениях. Вы оказали бы мне огромную честь, посетив мое убогое заведение.

Он жестом приказал сопровождавшим его кондотьерам схватить меня. Они рывком поставили меня на ноги и выставили на обозрение. От унижения я покраснел, и это было видно, несмотря на кровоподтеки. А Сильвано продолжал:

— У меня можно удовлетворить самый изысканный вкус. Даже если обычно ваши пристрастия несколько иные…

— У меня есть близкая мне женщина и сын, — сухо ответил Петрарка. — А моя главная цель — воздерживаться от плотских грехов.

— Как благородно с вашей стороны! — проворковал Сильвано и махнул кондотьерам, чтобы те меня увели.

Петрарка пожал плечами и провел себе рукой по лицу, провожая меня взглядом. Наши глаза встретились, и он спокойно кивнул. Колени у меня до сих пор подгибались и ноги подкашивались на ходу, так что один из кондотьеров взвалил меня себе на плечо. Сильвано подошел взглянуть на меня.

— Повезло тебе, что ты у меня под крылышком, Бастардо! Иначе кто бы пришел тебе на выручку? Этот жеманный стихоплет вряд ли отговорил бы толпу от хорошего костерка. С удовольствием бы послушал, как бы ты орал, пожираемый пламенем. — В его глазах сверкнул веселый огонек. — Благодари меня! — Поглядев на мой нос и разбитое лицо, он недовольно поморщился. — Хоть ты и побитый, но работать можешь.

И я, побитый, работал как миленький.

Я пережил нападение толпы, как пережил и все остальное, что выпало на мою долю за долгую жизнь. По крайней мере то, что выпало телу. В последнюю часть моей жизни мне, правда, выпало понести другие утраты, более глубокие, которых я не могу да и не хочу пережить. Они привели меня к этому предсмертному мгновению, в эту тесную каменную келью. Но в те давние времена я втайне гордился своей выносливостью и стойкостью. Другим детям не дано было такой живучести. Они то и дело умирали или их убивали, а на смену им приходили другие. Старые клиенты теряли аппетит — с возрастом, от болезней или капризов, но приходили новые, и лица вокруг меня постоянно менялись. Все, кроме моего. Я рос, но очень медленно, и к тому времени, к двадцати семи годам, я выглядел лет на тринадцать, тогда как должен был уже превратиться во взрослого мужчину. Одиннадцатилетний Николо, сын Сильвано, и то выглядел взрослее меня, к превеликой радости отца. Николо был того же роста, такой же худощавый, как отец, но у него уже был огрубевший голос, темный пушок на щеках и красные прыщи на лице. Я довольствовался еле заметным пушком над губой, но это уже лучше, чем ничего. А Симонетта улыбалась и звала меня porcino — «поросенок». Волосы ее давно побелели, на лице вокруг родимого пятна проступили морщины. Но это была та же тихая, добрая женщина, какую я знал уже почти двадцать лет. Ей как-то удалось убедить Сильвано отдать Марию ей в служанки, а за детьми теперь ухаживала другая, нездешняя и сварливая девушка.

Примерно в это время, как-то весной, когда меня по очередной злостной прихоти Сильвано вот уже несколько месяцев не выпускали из дворца, дела Сильвано сильно пошатнулись. Новость о чуме я узнал от одного из клиентов. Это был сушильщик шерсти, который вел прибыльное дело и держал несколько лавочек в более приличных северных окраинах города. В центре города богатые купцы и вельможи брали высокую плату за помещение, поэтому красильные и обрабатывающие мастерские располагались в самых дремучих трущобах Ольтарно, на южном берегу Арно. Этот красильщик, уважая себя, обосновался в районе получше. Люди вроде него всегда воображают, что я должен чувствовать себя польщенным, если они обратили на меня внимание. Этот приказал мне раздеться, прежде чем снизошел прикоснуться ко мне. Обычно он так не делал. Я подчинился, и он рявкнул, чтобы я медленно поворачивался перед ним.

— Бубонов нет… — пробормотал он. — Подними руки над головой!

Я поднял, и он кивнул.

— Набуханий тоже… Хорошо… Сделай глубокий вдох, мальчик, покашляй и сплюнь на пол.

Я сделал, как он просил, хотя раньше ничего подобного от меня не требовали. Не то чтобы это меня смутило. За восемнадцать лет необычные просьбы стали нормой. У людей и правда возникают странные и извращенные желания. Если человек — создание Бога, то тогда интересно, что за божество породило такие капризы. Ведь правда, вспоминая, о чем просили меня другие мужчины, я почти не чувствую вины за смерть Марко, и Ингрид, и ребенка Симонетты. Ведь все, что я делал, делалось для них, а не по моему желанию. Я старательно кашлянул, набрал в рот слюны и выплюнул. Красильщик склонился над плевком и принялся рассматривать, не касаясь руками.

— Крови нет, — с облегчением заключил он. — Все в порядке.

Ну а остальное прошло как обычно.

Потом новенькая из нездешних женщин пришла меня обмыть. Я так и не спросил ее имя: мне она не нравилась. Она была бледная, костлявая и неприветливая, говорила грубым, монотонным голосом, пихала и толкала меня, чтобы я ей подчинялся. Даже еду она приносила крошечными порциями и бранилась, если я просил еще, пока однажды я не высказался при ней, что Сильвано, наверное, накажет кого-то за отощавших работников. На это девушка сжала тонкие губы и убежала. С тех пор она всегда кормила меня досыта. А еще я дал ей понять, что Сильвано нравятся здоровые, пухленькие детки — на случай, если другие тоже недоедали по ее вине. Этим я мог хоть как-то помочь другим детям. А сегодня я прямо посмотрел ей в глаза и спросил:

— Скажи, женщина, в городе повальная болезнь?

Девушка вздрогнула.

— По соседству ходит поветрие, Бастардо. Оно уже дошло до окраин Флоренции. Люди напуганы. Они сидят по домам и даже бегут из города!

— Что за болезнь?

— Ее называют «черной смертью», [36]— прошептала она. — Начинается страшная лихорадка, потом человек кашляет кровью, а на третий день умирает. Некоторые перед смертью покрываются черными нарывами — бубонами. Говорят, в странах на Востоке половина народа погибла! Иногда восемь человек из десяти!

— Восемь лет назад было поветрие, но многие выжили, — вспомнил я.

Она отрицательно мотнула головой.

— Сейчас все иначе. Эта болезнь убивает каждого, кто захворает. Каждого!

В следующем месяце, когда весна плавно перешла в лето, Сильвано вызвал меня в столовую, где они с Николо играли в кости.

— Я научу тебя толково играть, сын! — сказал он и наградил мальчика оплеухой.

Я как раз вошел в дверь. Увидев, что это случилось у меня на глазах, Николо покраснел и потупил глаза. Сильвано следил, чтобы сын не встречался с работниками, так что мы с Николо редко перебрасывались парой слов. Но при виде друг друга мы оба ощетинивались. Я видел ненависть в его глазах-бусинках, таких же как у отца, и решил избегать его.

От резкого вскрика я аж подпрыгнул. В углу комнаты в позолоченной клетке сидела птица с яркими пышными перьями. Я разинул рот.

— Ты знаешь, что это за птица, ублюдок? — спросил Сильвано.

— Откуда ж ему знать, папа, это же невежественная шваль, — вставил Николо.

— Это птица, — ответил я, напрягшись всем телом.

— Это не какая-нибудь там птица, — возразил Сильвано, подошел к клетке и вытащил птицу, посадил на палец и ласково поворковал с ней, погладил красную голову и зеленые перья. — Этот красавчик — птица особенная, я буду выставлять ее на всеобщее обозрение по праздникам, когда сюда пожалует много клиентов. Это очень редкая птица с Дальнего Востока. Я купил ее у торговца, чтобы прибавить славы и блеска этому славному заведению! Такой нет ни у кого во Флоренции, торговец мне жизнью клялся! — С довольным видом он вернул птицу в золотую клетку и обратился ко мне: — Бастардо, ты сегодня пойдешь в город.