Бессмертный - Слэттон Трейси. Страница 40

— Осторожно, Бастардо! — предупредил Рыжий. — Николо Сильвано — твой враг. Вместе с чумой приходит страх, и люди запросто убьют любого, кого заподозрят в колдовстве.

Я пожал плечами, подавив злость. Подхватив под мышки по обезображенному бубонами трупу, мы отволокли их к одной из многочисленных куч сваленных грудой тел.

Следующие несколько недель прошли в устоявшемся ритме. Рахиль будила меня перед рассветом и учила грамоте, точнее, пыталась учить. Я обладал даром запоминать на слух или подражать голосам и никогда не забывал увиденную хоть однажды картину или скульптуру, но значение нарисованных ею закорючек оставалось для меня тайной. Я никак не мог усвоить, что процарапанные на воске черточки что-то означали: ведь это были не картины, которые можно увидеть, и не звуки, которые можно услышать. Я вечно забывал, что они обозначают. Рахиль приходила в отчаяние от моего тугодумия, и она начала щипать меня изящными крепкими пальчиками, если я, забывая, как правильно пишется буква, изображал ее наоборот, что случалось почти постоянно. Во мне шевелилось желание ущипнуть ее в ответ. Годы у Сильвано развили у меня сверхъестественную чувствительность к тонким прикосновениям и яростное желание защититься, когда эти прикосновения становились резкими. Но как я мог применить силу против такого мягкого, округлого и ароматного существа, против девочки? И я вовремя удержался от того, чтобы сообщить ей, как убил нескольких человек, когда она ущипнула меня в шестой раз в один и тот же синяк на плече.

Я всегда сбегал от ее уроков при первой возможности. Приходил из сарая в дом, желал Сфорно, Страннику и остальным доброго утра, хватал кусочек хлеба, обмакнутый в оливковое масло, ломоть сыра и несся к Рыжему на площадь дель Капитано дель Пополо. Несколько часов, пока мы собирали тела, он рассказывал мне о жене и детях. Мне нравилось слушать, как его старший сын ему подражал, как второй поддразнивал, а дочка с прелестными ручонками, бывало, помогала матери шить ему тунику. Однажды девочка шутки ради зашила ему штаны и хохотала до слез, глядя, как он скакал на одной ноге, пытаясь их надеть. А потом, когда Рыжий делал перерыв в работе, чтобы отдохнуть и перекусить, я бежал навестить Гебера.

В третий или четвертый раз Гебер встретил меня в дверях и, смеясь, произнес:

— Такими темпами ты никогда не научишься читать, мой невежественный колдун.

Его лицо и черная туника были измазаны истолченной в мелкий порошок охрой, и он весь пропах солью и мокрой кожей. У него за спиной по комнате вились струйки серовато-бурого дыма, обволакивая изобилие разнообразных предметов.

— Давай-ка я дам тебе урок. Обещаю не щипаться!

— Откуда вы все это обо мне знаете? — требовательно спросил я, отказавшись пройти за ним в комнату, пока он не ответит.

По правде сказать, у меня уже плечо посинело от постоянных нападок Рахиль.

— Мне поведал об этом философский камень, — таинственно ответил он, все еще посмеиваясь.

Он нетерпеливо пригласил меня войти и начал свой урок. С этого дня мы занимались с ним, пристроившись за столом, на котором бурлил его перегонный куб с тремя носиками. На кусочках полотна он рисовал буквы, потом сочетания букв. Когда я мог семь раз подряд правильно прочитать весь кусочек, он разрешал мне бросить его в огонь, и чернила, как по мановению волшебной палочки, окрашивали пламя в фиолетовый и зеленый цвета.

Вопреки самому себе через несколько месяцев, пока Флоренция пеклась в созданной природой печи под названием долина Арно, а потом снова охлаждалась, пока трупы, которые раньше росли на улицах, как грибы, наконец пошли на убыль, двойные уроки принесли свои плоды. Без всякой моей заслуги буквы сдались и открыли мне свои тайны, заговорив со мной сначала шепотом, затем отчетливо и уверенно. Как только я начал читать сначала слоги, а потом и целые слова, Рахиль, кроме предложений, принялась нацарапывать цифры и примеры на сложение. Как было до чумы, а я надеялся, что так будет и после, Флоренция с ее банками и многочисленными купцами могла похвастаться множеством народа, умеющим считать. Как однажды сказал мне Сильвано, это умение называлось abbaco, [59]и оно очень ценилось в торговле, поэтому я был рад ему обучиться. У меня были способности к точным наукам, и математика была мне понятна. Я прекрасно понимал, что, имея два рогалика и четыре абрикоса, можно съесть шесть предметов, и их можно разделить на три часа, съедая по два каждый час. Умнее, конечно, разделить этот запас на два дня, съедая по три штуки в день. Так я научился считать, пока жил на улице. И вычитание тоже не было для меня в новинку: мой старый друг Паоло кулаками вычитал еду, если только находил ее, из моего имущества. Рахиль была очень довольна и стала учить меня разрядам чисел, а потом ручному счету на пальцах, причем я загибал и выпрямлял пальцы на левой руке по-разному, чтобы обозначить цифры. Я всегда ловко управлялся со своими руками и мог за несколько секунд произвести сложные вычисления, и Рахиль приходила в восхищение. Синяки на руке начали заживать.

Когда я немного освоил чтение, Гебер начал говорить со мной о других вещах. Он знакомил меня с единицами мер и весов, учил, как рассчитать объем, показывал свойства металлов и трав, рассказывал о четырех стихиях — огне, воздухе, земле и воде, о четырех качествах — холодном, горячем, влажном и сухом, объяснял, как все руды получаются из ртути и серы. Он обсуждал со мной превращения материи: например, как вода, испаряясь, становится воздухом, а через сжижение снова превращается в воду. Он объяснил мне разницу между чисто подражательным искусством, которое копирует природу, и идеальным искусством, которое ее улучшает.

— Алхимик должен использовать средства самой природы и ограничиваться ими. Натуральность продукта достигается, когда он по возможности точно повторяет действия природы! — настойчиво восклицал он, как будто я с ним спорил (хотя это было не так).

У меня было такое ощущение, словно он мысленно продолжает какой-то давний спор. Еще Гебер ратовал за необходимость опытов, за постоянное подкрепление алхимического искусства результатами наблюдений, не принимая на веру недоказанных утверждений.

— Не все алхимики со мной соглашаются. Но я записываю свои наблюдения — во всех подробностях, — по секрету сообщал он. — Я уже написал толстую книгу под названием «Summa Perfectionis». [60]

Потом он взглянул на меня с непонятной печалью, но я воспользовался этим и снова попросил научить меня делать из обычного металла золото. Меня не оставляла мысль, что это умение способно защитить меня и стать мне опорой на всю жизнь, отмеченную неестественной молодостью и здоровьем.

— Еще рано, но когда-нибудь ты научишься, — ответил он, покачав головой.

Это обещание стало приманкой для меня. Я мечтал заполучить золото, и Гебер нашел во мне усердного ученика. Он учил меня не только своему искусству. Он не забывал и другие предметы. На длинном столе он развернул огромную карту и показал мне, где расположена Флорентийская республика на полуострове, который сапогом вытянулся в Средиземное море. На востоке было Тирренское море, а на западе — Адриатическое. Он описал города, с которыми мы издавна враждовали, — Лукку, Пизу и Сиену, и даже великий Рим, где, как он заверил меня с причудливой улыбкой, я однажды обязательно побываю. Когда я принес ему вести о том, как бродячая банда солдат в окрестностях города убила троих мужчин и надругалась над их женами, а городские власти ничего не предприняли, так как в большинстве они вымерли от чумы, Гебер рассказал мне об устройстве городского правления и об истории города.

Во главе города стояла Синьория из девяти человек, при ней были коллегии: коллегия buon’uomini [61]из двенадцати человек, а также вторая из шестнадцати gonfalonieri di compagnia [62]— по одному человеку от каждого из шестнадцати административных делений. Синьория и коллегии предлагали законы на одобрение двух советов — народного, или пополанского, [63]и совета коммуны. За соблюдением законов и порядка следили иноземцы: подеста или мэр с юридическим образованием, народный капитан и исполнитель судебных решений, которые приглашались во Флоренцию на полгода или год. Считалось, что иноземцы, не связанные ни с кем из флорентийских casate [64]или семей, смогут умерить родовое соперничество. Впрочем, это было слишком дальновидное решение, ибо Флоренция издавна пользовалась репутацией арены кровавых семейственных распрей. Но теперь чума поставила под угрозу все устройство, порядок пошатнулся, умерло столько людей, что даже casate не могли привести город в чувство.