Бессмертный - Слэттон Трейси. Страница 44

— Пускай для тебя все так и исполнится, — сказал я, смирясь перед его кроткой покорностью.

Я сам не мог бы так легко сдаться. Я пообещал себе, что буду бороться до конца. И не верил я в рай Рыжего, но коли его это утешало, а он был так добр ко мне, то мне оставалось только порадоваться за него.

Спустя два дня он не пришел на работу, и я обыскал все улицы города, пока не нашел его тело на крыльце лавки, которая, казалось, когда-то процветала. На этой улице две лавки были даже открыты, и появился прохожий, он заглянул в окна, как будто решая, заходить туда или нет. Ставни в домах были открыты, колокола снова звали народ на службы и молитвы, а не только предупреждали население об эпидемии. Под солнечно-лазурным осенним небом, этот город серо-коричневых каменных дворцов, древнегреческих и римских статуй и мостов, время от времени заливаемых водами Арно, делал первый вздох, пробуждаясь к новой жизни.

Но Рыжий не дышал. Его заплывшие кровью глаза остекленели и видели лишь пустоту. Наверное, он умер всего за несколько минут до моего прихода. Тело было еще теплое, а расширенные поры вокруг бубонов на лице еще гноились. Крепкую шею и сильные руки испещрили черные пятна, одежда на груди была запачкана блевотиной, а штаны — испражнениями. Он умер в муках. Жаль, что меня не было рядом, чтобы хоть немного облегчить его страдания.

Я затащил его тело в лавку — просторную комнату с оштукатуренными стенами. Там было два длинных рабочих стола и много полок с краской для шерсти и маленькими рулонами ткани. На всем лежал толстый слой пыли, собравшийся за долгий период чумы. Я присел на скамью и долго смотрел на бездыханное тело Рыжего. По улице рысью проехала повозка, запряженная парой лошадей. Проскакали стражники, но я не боялся, что они ко мне привяжутся. Чума отступала, и они были заняты восстановлением города. Я вспомнил истории Рыжего о его жене и детях, которые он не раз повторял за эти месяцы. Он спрашивал, какой смысл в том, если все умрут? Наверное, это бы позабавило Бога, и опустевшая земля, покрытая мертвыми телами, показалась бы ему отличной шуткой. В самом деле, на что мы ему? Спустя какое-то время я встал и выглянул в окно. Высокие каменные дома напротив закрывали все, кроме узкой полоски лазурного неба, пронизанного сочным медовым сиянием полуденного солнца.

— Бог-насмешник, дай же его душе соединиться с любимыми! — попросил я.

Затем я вытащил тело обратно на улицу и уложил на носилки. Сложил его руки на сердце в молитве, потому что знал, что скоро его конечности окоченеют. Несколько часов, обливаясь под солнцем потом, я тащил носилки по извилистым булыжным улицам за пределы крепостных стен, повидавших столько армий; и потащил их дальше мимо кедровых деревьев и оливковых рощ, заброшенных виноградников, где иссохшие от солнца лозы клонились к земле под тяжестью спелых гроздьев. Я дотащил его до холмистых вершин Фьезоле, где гуляет легкий ветерок, стынут древнеримские руины и высятся каменные башни и красные крыши города. Я остановился у храма Святого Ромула. Как-то Рыжий сказал мне, что похоронил здесь свою семью. Я знал, что не смогу найти точное место захоронения среди высоких зарослей полевой лаванды и среди рощ сосны и падуба. И в самом деле, теперь здесь было много могил, но я принес его достаточно близко к тому месту, где покоились кости его любимых. Возможно, его духу будет спокойнее. Я позаимствовал лопату с заброшенной фермы возле церкви, а когда нашел место, которое показалось мне спокойным и где небо было особенно голубым и чистым, как на картинах Джотто, начал копать. Мои руки, плечи и спина окрепли за те месяцы, пока я копал могилы. Поэтому с работой я справился быстро. Я положил его тело в могилу как можно осторожнее и засыпал землей. Хорошо закопал, чтобы псы или волки не добрались. По крайней мере, эта шутка у Бога не удалась.

К дверям Гебера я вернулся, полный решимости. Я собирался прямо спросить его о том, что он знает обо мне, о судьбе, о добре и зле и о том, почему мы теряем хороших людей, зачем Богу вообще нужны люди. Было уже темно и прохладно, чудная ночь была озарена множеством звезд и полной белой луной, на которой светились ее сказочные моря. Я прошел по городу, не опасаясь, что гуляю в такой час, когда горожанам запрещается выходить на улицу. Чума практически отменила запрет. Показались конные стражники. Они направились было в мою сторону, но, разглядев в серебристом свете мое лицо, поскакали прочь. Сегодня меня решили не трогать.

Впервые дверь Гебера оказалась заперта. Я постучался, но никто не откликнулся. Я позвал его по имени — и снова никто не ответил. Я попробовал толкнуть, но дверь не поддалась. Я бил в дверь ногами и кулаками — бесполезно. Прислонившись к ней спиной, я сполз на пол и сидел так какое-то время.

Спустя некоторое время, может быть, прошло несколько часов, а быть может, несколько минут, я не знаю, время остановилось для меня, как река перед скалой, преградившей течение, я вышел на улицу. Деревянные носилки, на которых я оттащил Рыжего к могиле, лежали у двери, и я принялся выковыривать железные гвозди, которыми была прибита рукоятка. Я не обращал внимания на разодранные в кровь пальцы, которых не защитили даже заработанные за много месяцев тяжелого труда мозоли. Наконец гвозди поддались, и ручка отвалилась. Подхватив носилки, я пошел с ними наверх, чтобы использовать вместо тарана. Как только я размахнулся для первого толчка, зернистая поверхность двери пошла рябью, как запотевшее зеркало или река Арно. Внезапно передо мной возникло рябое лицо Бернардо Сильвано. Он ухмылялся той злорадной улыбкой, с которой смотрел на меня все годы моего рабства в его заведении. Я двинул доской прямо по этому узконосому лицу с острым подбородком. И Сильвано захохотал. Он знал, что мне никогда его не забыть. Он знал, что навеки поселился во мне, как червь в гниющем яблоке. Во мне поднялась такая волна ярости, что закрыла весь горизонт. Я завыл, как волк на луну, и, озверев, стал колотить доской с той силой, какую ощутил в себе лишь однажды — в ту ночь, когда я убил всех клиентов в публичном доме. Толстая доска в моих руках раскололась на щепки. Но Сильвано не переставал хохотать. Вся ярость и обида, весь горький осадок унижения обрушились на эту деревянную дверь. Она затрещала и резко распахнулась. Я вошел внутрь.

А там вместо знакомой комнаты Гебера с игривым дымком и бурлящими диковинками меня встретила пещера. Она была каменная, сырая и темная, из нее несло пометом животных и затхлым, спертым воздухом. У входа пришлось пригнуться. Я остановился, и впереди мелькнул край знакомого багряного плаща. Мгновенно узнав его, я ощутил прилив злости. С длинной палкой от расколовшихся носилок я ринулся вслед за красным плащом. Я бежал по лабиринту низких тоннелей, со стен которых капала вода, и наконец прижал одетую в красное фигуру к стенке. Я взмахнул острой палкой, и он обернулся. Его лица я разглядеть не мог — оно скрывалось в тени под роскошным красным капюшоном. Но он отразил удар мечом. И меч этот был необычным. Это был один из тех дорогих мечей, какие делают на севере. Меч благородного вельможи, какие носят на поясе знатные господа, обладающие несметным богатством, семьей, друзьями, именем и домом. И мы сразились — моя деревяшка против его сверкающего меча, пока меч не застрял в дереве, и, вместо того чтобы отступить назад, я сделал выпад. Индженьо, о котором напомнил мне Джотто в тот далекий день перед церковью Санта Мария Новелла, а каждое слово Джотто я запоминал раз и навсегда. Мой противник в красном плаще не ожидал такого выпада и зашатался, тщетно пытаясь выдернуть меч из деревянной палки. Я взмахнул левой рукой и изо всей силы вонзил зазубренный конец палки ему в горло. Он закашлял и выпустил меч, его оружие вместе с палкой оказалось у меня в руках. Меч упал наземь, и я вонзил острый конец палки глубоко ему в грудь. Хлынула кровь, и мой противник упал — сначала на колени, а потом ничком на пол. Я пинком перевернул его вверх лицом и пнул еще несколько раз, давая выход своей ярости. Я наклонился и сорвал красный капюшон, который был сшит из самой тонкой шерсти, какую мне только приходилось держать в руках. Я едва не вскрикнул, потому что лицо, смотревшее на меня остекленелыми глазами, принадлежало не Николо. Это было мое лицо.