Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс. Страница 41

– Было бы предложено. – Лупоглазый шумно перевел дух и, поддернув штаны, тряханул за плечо рыдающую Ольгу: – Распрягайся, задрыга. Благодарствовать должна, что пролетарий тобой не побрезговал.

Хохотнув, он содрал с нее шубу и вдруг коротким, рассчитанным движением ввинтил кулак ей в лицо, попав точно в подбородок. От такого удара встряхиваются мозги, темнеет в глазах и позвонки выходят из сочленений, – даже не вскрикнув, Ольга рухнула на ступеньки.

– Охолонись, белуга. – Хряп снова заржал и принялся стаскивать с бесчувственного тела высокие меховые боты. – Буржуйские, Машке в аккурат сгодятся.

Бухнула входная дверь, бандиты серыми тенями выскользнули из подъезда и растворились в лабиринте улиц. Все стихло, только моталась на ветру разбитая фрамуга.

Очнулась Ольга от холода. Тело ее сотрясала мелкая дрожь, зубы противно стучали. Она лежала на загаженных каменных ступенях почти голая, в сорочке и кофточке, чулки сползли, на бедрах засыхали липкие дорожки крови. Тело казалось чужим, в низу живота тупой занозой засела боль. Опираясь на стену, она с трудом поднялась на ноги, однако голова тут же закружилась, едва не лопнула от сумасшедшей боли, и Ольгу стало рвать, мучительно, до судорожных спазм в животе. Наконец, когда приступ дурноты прошел, она собралась с силами и, держась негнущимися пальцами за перила, крикнула:

– На помощь! Помогите!

Пустая затея, кому было дело до нее в это лихое время!

Медленно, на ощупь, Ольга выбралась на улицу. Шел снег. Ветер бросил ей в лицо горсть холодного конфетти, выдул из-под кофточки последние остатки тепла. «Звери, звери». Прикрывая руками грудь, Ольга сделала шаг, другой и, шатаясь, побрела по безлюдной улице. Ступни ее сразу занемели, налились мучительной тяжестью, мокрая сорочка застыла ледяным компрессом на потерявших чувствительность бедрах.

«Ну вот, и не холодно совсем». Не ощущая собственного тела, Ольга вывернула на набережную – до дому было рукой подать, но тут у нее снова закружилась голова и началась жестокая, неудержимая рвота. Мир сжался в клубок боли, не осталось ничего, кроме тьмы в глазах и жгучего привкуса желчи, разъедающей пульсирующее горло. Она не удержалась на ногах и, упав, долго корчилась на снегу, но подняться уже не было сил. Потом рвота прошла, и Ольга, свернувшись калачиком, поняла, что засыпает. Она вдруг, как в детстве, услышала тихий голос матери, напевающий ей колыбельную, и увидела рядом отца – молодого совсем, черноусого подполковника. Он держал на одном плече Варварку, серьезную, в белом кружевном платьице, на другом – отъявленного сорванца Никиту, дразнящего ее синим от черники языком. Матушка, смеясь, грозила ему пальцем, сестра Галина из-за ее спины заговорщицки подмигивала. Они снова были все вместе, одной семьей…

Снег все шел и шел. Балтийский ветер, по-волчьи завывая, свивал его в кольца метели, гонял поземку вдоль пустынных улиц…

Глава девятая

I

1918 год начался для большевиков нелегко. Жизнь наглядно показала, что узурпация власти дело, в сущности, нехитрое по сравнению с построением социализма. А созидать общество будущего В. И. Ленин намеревался согласно плану, разработанному им же в труде «Государство и революция». Все строго, никаких шатаний, шаг вправо, шаг влево – расстрел. Никакой торговли, частной собственности, самостоятельности. Каждый просто работает по трудовой повинности где указано и сдает всю продукцию государству. Оно само распределяет продпайки и положенные промышленные товары. Все под контролем вооруженных пролетариев. Ядром же нового общества должна стать партия рабочего класса, ведомая марксистско-ленинской теорией. Вот так, без сантиментов и вихляний, с большевистской прямотой.

Только начинать строительство «социалистического рая» в восемнадцатом году было никак нельзя. Ленинский план предусматривал тоталитарную подчиненность, железную дисциплину, но, чтобы захватить власть, большевикам пришлось разрушить и разложить все государственные структуры. Не получая продукции из городов, деревня свернула поставки хлеба. Система снабжения рухнула. Транспорт оказался в руках многомиллионной массы демобилизованных и дезертиров. Заводы остановились, лишенные топлива и сырья, управление и хозяйственные связи были разрушены. Единственной реальной силой в городах являлись анархические массы солдатско-матросской вольницы, на штыках которой, собственно, большевики и пришли к власти. Почта, телеграф не работали, Совнарком передавал директивы только через Царскосельскую и корабельные радиостанции. В городах росло недовольство, страну захлестнула невиданная преступность. Да, положеньице! Взяв власть, большевики не смогли дать народу ничего – ни мира, ни хлеба, ни порядка. Все посулы оказались блефом, декреты – пустыми бумажонками.

Но вождь пролетариата не зря считался эрудитом, наверняка и Конфуция читал. «Дай недовольным пугало для битья, и они останутся довольны», – писал древний седобородый старец. Азия! Все верно, если народу нельзя дать хлеба, одежды и порядка, надо дать ему врага. За этим дело не стало. Одним из первых декретов ликвидировались сословия, и общество было поделено на новые касты – классы. Высший – пролетариат, низший – крестьянство, и «неприкасаемые», недочеловеки, «буржуи»: интеллигенция, чиновники, духовенство. Кто был ничем…

В своей статье «Как организовать соревнование» Ленин со всей доходчивостью поучал, как должно вести себя с недочеловеками. Можно, скажем, «заставить их чистить сортиры», «выдать желтый билет по отбытии карцера» или просто расстрелять «тунеядца и лакея буржуазии».

Однако кроме внутреннего врага нужен был и внешний. Самое милое дело – это война. Во-первых, какой спрос за голод, холод и разруху? Во-вторых, появляется реальная возможность очистить города от самых буйных элементов, отправить всю бандитствующую вольницу куда подальше, на борьбу с «контрреволюцией». Очаги же этой самой «контрреволюции» отыскались без труда – казачьи области, земли Центральной киевской Рады. Не Архангельск, не Мурманск, не Владивосток! Юг был землей обетованной нерезаных буржуев, где текли самогонные реки в сметанных берегах и резвились стада непуганых гимназисток.

Самые отчаянные головорезы потянулись из скучных, голодных городов на борьбу с «контрой». В авангарде шли матросские отряды, изрядно поднаторевшие на обысках и реквизициях, они состояли большей частью из уголовных элементов, которым нравилось «наводить форс» в морской форме. Ша, анархия – мать порядка!

Пятого января открылось Учредительное собрание. К этому событию большевики готовились тщательно и загодя. Еще двадцатого декабря Совнарком обязал комиссара по морским делам товарища Дыбенко сосредоточить в Петрограде десять тысяч военморов и приготовиться к решительным действиям. Напрасно Иосиф Сталин, вошедший в историю как величайший тиран всех времен и народов, призывал не разгонять Учредительное собрание, а лишь оттянуть его открытие – его никто не послушал. Еще и слюнтяем обозвали. Поделом – неужели не ясно, что в открытой политической борьбе РКП(б) наверняка потерпит полный крах? Так оно и вышло.

Большинство мест в Учредительном собрании получили эсеры. Значительного представительства добились меньшевики, а также кадеты, несмотря на официальный запрет их партии. Большевики же не набрали и пятой части от всего количества мандатов.

Ничего, цыплят по осени режут! Вождь пролетариата явился на первое заседание в состоянии жуткой экзальтации, вооруженный, в окружении вооруженной же до зубов матросни. Заседали тяжело. Предложенная большевиками «Декларация прав трудящихся и эксплуатируемого народа» с треском провалилась. Председателем собрания вместо Свердлова, упорно навязываемого сверху, был избран эсер Чернов. Ораторов большевиков освистали. Это было сокрушительное поражение. Надо было что-то делать, и Владимир Ильич прыгал, хохотал, выкрикивал издевательские реплики. Ему вторили коллеги по партии и входившие в коалиционный блок левые эсеры. Братишечки-военморы веселились по-своему, целились из винтовок в ораторов, матерясь, грозно клацали затворами.