Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс. Страница 8

– Ловко ты, Степан Егорыч, управился.

– Обычное дело, – урядник вытер кровь с ножа, – «вибрик» да «пистоль»[1]. Вот родитель мой, тот в самом деле был ловок биться, полдюжины валил.

Неожиданно голос его переменился, стал совсем другим, ласковым.

– Ты гля, как убивается, ишь присохла к хозяину-то.

Рыжая кобыла, склонив голову над убитым драгуном, принялась ходить губами по его щекам и вдруг жалостливо, со смертной тоской, заржала, будто бы плача в голос по покойнику.

– Нут-ко, зорьчатая, – Акимов снял с нее седло, разнуздал и звонко хлопнул ладонью по крупу, – беги, жируй. Вон, жита сколько. – Подождав немного, он вздохнул и потрепал неподвижную кобылу по холке. – Ну, как знаешь, неволить не стану.

В сумках убитых обнаружились шоколад и фляжка с коньяком – весьма кстати, голод давал о себе знать. Взяли по карабину, насыпали патронов в карманы и, крадучись, вдоль щелястых, покосившихся заборов потянулись на край местечка, где сразу за рекой начинался лес. На опушке горбилось с десяток почерневших прошлогодних стогов. Пока шли, Граевский оглянулся – лошадь все стояла рядом с телом мертвого хозяина.

– Слежалое. – Акимов сбросил набок верхушку копны, устроил ямину. – Залезайте, ваш бродь, тут как на печке.

Прошлогоднее сено пахло пылью, мышами, забивалось в нос. Хотелось чихать и чесаться. Заедая шоколадом, выпили коньяк – молча, через глоток передавая фляжку друг другу. Разговор не клеился. После коньяка на душе у Граевского сделалось совсем скверно, вспомнился ворчун Зацепин – вот тебе и посидел в сортире с пипифаксом, затем перед глазами завертелась пьяная круговерть, и поручик словно провалился в прошлое.

Приснилась ему его первая женщина. Тощая проститутка, купленная им и его однокашником Федоровым вскладчину за два рубля у Андреевского рынка. Тогда была зима, и снег белым конфетти падал на женскую фигурку, мерзшую под уличным фонарем в конусе света.

– Меня Анжелью зовут, – сказала проститутка и жеманно хихикнул. Врала, конечно. – Вы не сумлевайтесь, господа хорошие, у меня и «бланка»[1] имеется.

Она высморкалась в снег и, вытерев нос, повела клиентов к себе на Восьмую линию. Поднялись по черной лестнице на второй этаж, прошли грязным, вонючим коридором и оказались наконец в маленькой, холодной комнатухе. Проститутка зажгла на ощупь керосиновую лампу, и скудный огонек высветил давно остывшую печь с изразцами, смятые простыни на железной кровати, медный таз для умывания в углу.

– Раздевайтесь, господа хорошие. – Анжель скинула с плеч серенькое пальтецо и, оставшись в поношенном бумазейном платье, зябко вздрогнула. – Папироской не угостите?

Ни Граевский, ни Федоров тогда еще не курили, и она достала свои, дамские, с волнующим названием на коробке – «Гарем». Чиркнула спичкой, затянулась, и запах простыней растворился в табачном облаке. Из широких ноздрей Анжели выходил струйками дым, Федоров натянуто улыбался, а Граевский смотрел в окно, за которым все падал снег, плотной стеной, не переставая.

– Ну что ж вы, господа? – Докурив, проститутка сбросила платье, скинула ботики вместе с открытыми замшевыми ботинками и, оставшись в простеньких черных чулках, розовых панталонах и сорочке, с уханьем нырнула в кровать. – Али передумали?

Вот еще! Федоров, будучи опытней и платежеспособней, разделся до кальсон и бросился за ней следом, а Граевский в ожидании своей очереди отправился на кухню. Там пахло мышами и сбежавшим молоком, было тепло. Однако он все никак не мог согреться. Из глубины живота поднималась волнами дрожь, зябко деревенели ноги, зубы выстукивали чечетку.

Дело было совсем не в холоде. В свои шестнадцать Граевский все еще оставался девственником, хотя уже год занимался рукоблудием, оставляя обильные пятна на казенных простынях. По ночам, когда вся рота спала, он рисовал себе картины наслаждений, мечтал о незнакомке, томящейся от страсти, представлял ее губы, грудь, пленительный стан, укрытый лишь прозрачным пеньюаром. И вот свершилось, скоро он познает наяву волшебный миг блаженства, так о каком же равновесии души может идти речь? Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Граевский выбрал половицу и пошел по ней строевым шагом – не спеша, по разделениям, мягко ставя ноги, – раз, два, три, четыре, поворот, раз, два, три…

Из комнаты раздавались заученные вздохи Анжели, в кухне по стенам бегали тараканы, большие, усатые, а за окнами все падал снег, крупные белые хлопья, невесомые и холодные. Наконец кровать за стеной перестала скрипеть, зашлепали по полу босые ноги, и, застегивая на ходу кальсоны, на пороге появился Федоров. Он победоносно улыбался и, щуря круглую веснушчатую физиономию, прошептал с заговорщицким видом:

– Мамзелька стоит двух. Ты, Граевский, на себя ее посади, а я с крестца зайду, впердюлю ей в задние ворота.

От него несло мускусом, дорогим одеколоном и пронзительным женским потом. Его отец, наживший капитал на спекуляциях с червивой мукой, год назад купил титул баронета и теперь гордо занимал свое место в Готском альманахе.

– Ладно. – Кивнув, Граевский бросился по коридору и, распахнув дверь в комнату, остановился, всматриваясь. За порогом царила полутьма, и он не сразу увидел Анжель. Бесстыдно раскорячившись над тазом, она плескала из кувшина на руку и водила ею между ног – жилистых, березово-белых. На ней не было ничего, кроме чулков с подвязками, левый отстегнулся и скатался до колена. Сразу бросилось в глаза, какая она худенькая и неказистая, словно девочка-подросток, – тощие бедра, жалко свисающие грушки грудей, костлявые ключицы.

– Залезайте в постелю, господин хороший. – Заметив гостя, стоящего на пороге, Анжель поставила кувшин и сдернула с крючка холщовую утирку с петухами. – Я чичас.

– Ну что ж ты, брат, застыл в дверях. – Удивившись, Федоров слегка толкнул однокашника в спину и горячо зашептал прямо в ухо: – Изволь-ка впердолить, все одно платить придется за двоих.

Улыбаясь, он уселся за стол и, почесав широкую, рано заволосевшую грудь, сыто глянул на направлявшуюся в постель проститутку.

– Ну, начинайте же, право.

Словно во сне, Граевский разделся и отважно нырнул под одеяло. Отволглая, выстывшая постель напоминала холодный компресс. Ему сразу захотелось свернуться клубком и лежать так, не шевелясь, но проститутка ценила свое время. Ее пальцы были холодны, но от их прикосновений в животе у Граевского сразу стало горячо. Страшная сила заставила его раздвинуть бедра Анжели и глубоко войти во влажную податливость ее доступного тела. Упругий вихрь подхватил его, а он, ощущая худобу женского лобка, мягкий, в холодных цыпках живот и отворачиваясь от кислого табачного дыхания, внезапно понял, что уже никогда не сможет вызывать в мечтах загадочную незнакомку в прозрачном пеньюаре. Затем перед глазами у него сверкнула молния, застыв в блаженстве, он обмяк, но только на мгновение. Упругая сила сразу же вернулась к нему, и, опрокинувшись на спину, Граевский усадил женщину к себе на бедра – решительно и крепко, ощутив невесомость ее худенького тела. Застонав, она спрятала лицо у него на груди и вдруг, почувствовав на ягодицах руки Федорова, резко встрепенулась:

– Нет, нет, это не можно, господа хорошие, потом нужду без крови не справишь…

Слова ее тут же перешли в стон и остались безо всякого внимания. Только ритмично скрипела кровать да хрипло дышал широкогубым ртом довольный Федоров…