Невольники чести - Кердан Александр Борисович. Страница 42
Когда секунданты их развели на положенное расстояние и первый выстрел выпал любимцу удачи графу, Нарышкин бросил ему в лицо:
– Знай, Федор! Ежели ты промахнешься, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить…
Эта фраза взъярила Толстого.
– Ах, так! Так вот тебе!
Пуля попала Нарышкину в бок. Алексей умер на третий день.
Вскоре вслед за этим гвардейцы выступили в Петербург. У Выборгской заставы тарантас, в коем находился беспробудно пьяный граф, остановили и по Высочайшему указанию отправили графа под стражей в Выборгскую крепость, где, правда, находился он недолго. Благодаря высокопоставленным ходатаям арест за смертоносную дуэль с Нарышкиным был заменен бессрочной ссылкой в калужскую деревню и запретом появляться в обеих столицах.
Вот из этой ссылки, опять же стараниями родни, и попал Федор Иванович в состав посольской миссии – смешно вспомнить – в качестве «молодой благовоспитанной особы»…
Кто же ведал, что жизненный круг так неожиданно замкнется: сойдутся на краю земли пути-дорожки беглого отродья Аброськи Плотникова, московской красавицы Лизы Федоровой и самого графа – опального члена посольства и несостоявшегося любовника?
От всех этих дум в голове у графа стало еще сумбурней. Кто дернул его за язык затевать дурацкое пари – бессмысленное и не ко времени?.. И не то чтобы графу было лень приволокнуться еще раз за симпатичной Елизаветой Яковлевной (это-то приключение его бы лишь позабавило). Сомнение относительно вчерашнего спора зиждилось на другом – на личной зависимости судьбы Толстого от милости или немилости здешнего губернатора, супруга Лизы. И хотя противу сей зависимости восставало все самолюбие Федора Ивановича, он даже в нынешнем похмельном состоянии отдавал себе отчет, насколько опрометчиво было бы ссориться с генералом, только что расследовавшим по ходатайству посланника все проделки поручика во время вояжа.
Помимо того, от губернатора зависело и решение вопроса о поимке и возвращении Толстому его беглого крепостного, посчитаться с коим за прошлое почитал граф для себя не менее святой обязанностью, чем выиграть амурное пари.
Поручик тяжело поднялся, подошел к кадке с дождевой водой и с ходу погрузил в нее голову. С минуту находился в таком положении. Со стороны могло показаться: уж не собрался ли их сиятельство покончить счеты с земным бытием… Ан нет, когда от нехватки воздуха закололо в груди, Толстой покинул купель. Смоляными кудрями разметал водяные капли. Посмотрел на мир неожиданно ясным взором. Все, что было с ним когда-то, все, что случилось вчера, не переменишь! А посему надо жить сегодняшним днем, в котором, впрочем, учитывая все обстоятельства, действовать осмотрительно.
Федор Иванович изумился сам себе: неужто помудрел до такой степени, что стал осторожным? Тут он тряхнул еще раз копной кудрей. Ну и что с того? Не все мальчиком скакать, пора, ох пора подумать и о будущем, и о карьере… Ну, а пока… Пока займемся пари, коли уж оно заключено, и – холопом Плотниковым, если уж он подвернулся под руку!
И кто сказал, что добрые мысли приходят токмо на трезвую голову? Отнюдь! Сейчас, именно сейчас Федора Ивановича осенила блистательная идея – поймать двух зайцев разом! Ведь чтобы увидеться с Елизаветой Яковлевной и напомнить ей о былом чувстве, графу, как минимум, необходимо проникнуть в дом коменданта, причем таким образом, чтобы не вызвать подозрения и ревности у губернатора. И хотя здесь не столица, но приличному человеку для визита в дом к замужней женщине, не имея приглашения, нужен какой-то повод… И таким поводом – граф даже прищелкнул пальцами – вполне может стать подача Кошелеву прошения о поимке беглого крепостного Абросима Плотникова, скрывающегося на Камчатке под личиной компанейского служителя.
«L'amour coute cher aux vieillards» – эти слова, вычитанные в каком-то французском романе еще в пору, когда Елизавета Яковлевна была его невестой, пришли на ум Павлу Ивановичу нынешним утром. Он даже не успел подумать, в связи с чем вспомнилось ему это изречение и что сказал по тому же поводу его любимый Бальтазар Грасиан, как раздался стук и возникший на пороге слуга доложил:
– Их сиятельство граф Федор Иванович Толстой…
«Что от меня надобно этому сиятельному разбойнику, да еще в столь ранний час? Глаза бы мои его не видели…» – поморщился Кошелев, в коем образ графа ассоциировался лишь с недавним бунтом на шлюпе и изрядно опостылевшими ему разбирательствами.
– Проси!
Аудиенция была краткой. Генерал внимательно, но холодно выслушал поручика, по-цыгански стрелявшего во все стороны черными глазами.
– Все обстоятельства я подробно изложил в моем прошении, писанном на имя вашего превосходительства, – вкрадчивым голосом излагал дело Толстой. – Исходя из буйного нрава сего крепостного Абросима, повинного не токмо в побеге, но и в поджоге моей усадьбы, прошу вас этапом переправить оного на матерую землю, где и передать при случае мне – его настоящему владельцу – для дальнейшего суда и наказания… Прошу также принять во внимание, что коль скоро холоп сей проник в торговую компанию, там могут обнаружиться и его пособники, наказание коих уже прерогатива вашего превосходительства…
Кошелеву доводилось за время своего пребывания в крае несколько раз встречаться с упомянутым приказчиком Плотниковым по служебным делам. Из этих встреч составил генерал о молодом компанейском служителе впечатление самое лестное: хоть и молод, но сметлив, расторопен. Вежлив, но не подобострастен. Глаз не прячет… Впрочем, сие обстоятельство никоим образом не ставит слова графа под сомнение.
Павлу Ивановичу доподлинно известно, что компанейские вербовщики, говоря армейским языком, «рекрутируют» для компании и беглых крестьян, и кабацкую рвань, и даже каторжан с рваными ноздрями – кому-то надо осваивать дикие земли! Губернские чиновники по приказу Кошелева препятствий этому не чинили: пусть хоть так пользу Отечеству приносят… И ведь приносят же… И крепости строят, и обороняют их от туземных набегов, утверждая российское владычество…
Но Плотников – особый случай. Абросима представлял губернатору как своего надежного помощника и верного друга комиссионер Кирилл Тимофеевич Хлебников, перед коим чувствовал себя Павел Иванович обязанным за чудесное спасение своей супруги. И хотя Хлебников был человеком несословным, почитал его генерал не купцом токмо, но радетелем интересов империи, мужем взглядов государственных, достойным и честным.
Потому все в душе генерала возмутилось, когда выслушал он намек графа о причастности Хлебникова к сокрытию беглого крестьянина Толстых. Однако губернатор ничем не выдал своих чувств. Сухо простился с поручиком, пообещав рассмотреть его прошение и досконально разобраться во всем. Дождался, пока визитер покинет дом, и отослал дежурного гренадера с поручением найти и передать просьбу (именно просьбу, а не распоряжение) – явиться к нему комиссионеру Хлебникову.
Гренадер вернулся через полчаса и доложил, что Хлебникова ему отыскать не удалось – тот убыл с ревизией в одну из факторий компании, но обещался к вечеру воротиться. Хозяину избы, где квартирует комиссионер, оставлен наказ передать господину Хлебникову слова его превосходительства, и тот побожился сразу же направить своего постояльца к губернатору.
«Что ж, может, оно и к лучшему…» – решил про себя Кошелев, не единожды замечавший, что добрые дела наспех не делаются, скорые выводы хороши в бою, но не там, где речь идет о судьбе человека.
Дневные заботы закрутили губернатора, и на время он забыл о прошении Толстого. Успевший вместе с Резановым побывать и на пристани, где производились выгрузка и переноска листового железа, предназначенного для нужд поселенцев, с борта «Надежды» в береговые магазины, и на главной площади Петропавловска, где под руководством академика живописи Курляндцева, страдающего от мочекаменной болезни, но готового, по его словам, «ради высокого искусства не пощадить живота своего», велись работы по возведению пьедестала для будущего памятника мореплавателю Лаперузу, некогда пришвартовавшемуся здесь, генерал Кошелев не заметил, как наступил вечер.