Невольники чести - Кердан Александр Борисович. Страница 58

А вот Кирилл с каждым новым прожитым им без Абросима месяцем и годом все острее чувствовал свою беспомощность, неспособность не то чтобы уж помочь Плотникову, но хотя бы отыскать его следы…

Что тут греха таить, Кирилл почти утвердился в горькой мысли о том, что его друга просто нет среди живущих… Иначе Абросим нашел бы возможность как-то дать знать о себе.

Был, правда, здесь, на полуострове, еще один человек, который мог бы утолить печали комиссионера, утешить его в горе добрым словом. Не трудно догадаться, что речь идет об Елизавете Яковлевне Кошелевой. Но генеральша после их встречи в саду комендантского дома резко отдалилась от Хлебникова, избегала его. Ни разу за эти годы не удалось Кириллу увидеться с Елизаветой Яковлевной в непринужденной обстановке. И это отчуждение боготворимой им женщины делало одиночество Кирилла еще ощутимее, а потерю друга – невосполнимей.

Оставалось искать спасение в работе, которая никогда не предаст, если ты отдаешь ей все силы. Кирилл загружал себя делами так, чтобы не оставалось ни минуты пустого времени. В любую погоду известная всем на полуострове собачья упряжка несла его от острожка к острожку, от стойбища к стойбищу, от одной конторы компании к другой. Кирилл инспектировал магазины, снимал и назначал проворовавшихся приказчиков. А вернувшись в Нижне-Камчатск, восстанавливал утраченные бумаги, заново и заново проверял отчетность – лишь бы не думать о своих горестях, о бессмысленности человеческого бытия.

…В это утро Хлебников отправился в Тигиль. Ехать пришлось много верст по руслу покрытой льдом реки Камчатки. Весна все сильней вступала в свои права. Снег превращался в пропитанную влагой серую кашу. Но зима еще огрызалась ночными снегопадами, припорашивающими полыньи, и они делали путешествие весьма опасным.

Погоняя ошталом собак, у которых дополнительные пальцы на задних лапах (признак чистокровных ездовых лаек) были сбиты в кровь, а языки от усердия вывалились наружу, Кирилл не заметил приближающуюся беду. Собаки с налету оказались в большой полынье, а лед под нартами затрещал. Видя, как бьются в воде испуганные псы, Хлебников, чтобы спасти их, ослабил постромки. Черный с подпалинами вожак, а за ним и остальные лайки выползли на лед, ходуном заходивший под ними. Надеясь, что верные собаки, не однажды уже выручавшие его, не подведут и на этот раз, Кирилл закричал, как это делают опытные каюры: «Э-хей, э-хей!» Услышав команду, лайки рванулись. Не ожидавший такого рывка, Хлебников полетел с нарт, крепко ударившись головой о лед. Собаки, потеряв управление, помчались в сторону далекого леса, а Кирилл остался без движения на ледяном перешейке между черными полыньями.

Павел Иванович Кошелев вот уже полмесяца не находил себе места. Из привычной колеи его, опытного воина и умудренного жизнью человека, выбила беда, свалившаяся нежданно-негаданно. Какой житейской мудростью и философской бронею ни защищай свою душу, судьба-злодейка найдет в этой броне брешь и нанесет в нее удар!

Таким ударом оказалась болезнь Елизаветы Яковлевны, грозившая одним махом лишить губернатора не только любимой жены, но, коль скоро детей у них не было, и всего того, что называют семьей, к которой, надо заметить, поседевший генерал за последние десять лет своей оседлой жизни успел так привыкнуть, что без нее уже не мыслил ни себя самого, ни своего будущего.

Диагноз нижнекамчатского лекаря – единственного мало-мальски образованного эскулапа в этой глуши – был для страхов Кошелева самым серьезным основанием. Лекарь обнаружил у генеральши чахотку, да к тому же в скоротечной форме.

– Больше месяца, ваше превосходительство, боюсь, супруга ваша не протянет…

– Неужели ничего нельзя сделать? – как на Господа Бога, взглянул на щуплого лекаря Кошелев.

– Увы, нам всем остается уповать на чудо…

Когда лекарь ушел, генерал, может быть впервые в жизни, не сумел сдержать слез. Не однажды видевший чужие тризны, сам заглядывавший курносой в лицо, он сейчас почувствовал себя беззащитным…

Елизавета Яковлевна таяла просто на глазах. Куда только подевались ее ослепительная улыбка и солнечные искорки в зеленовато-карих глазах? Буквально за несколько дней Кошелева сделалась неузнаваемой: осунулась, подурнела. Теперь на обычно матовых щеках Лизы пылал лихорадочный румянец, сменяющийся порой резкой бледностью. Взгляд потускнел и будто обратился внутрь, в глубь души, которая непонятно как еще держалась в теле умирающей. Старая ключница Пелагея, неотлучно находившаяся у постели Елизаветы Яковлевны, то и дело меняла ей носовые платки, на которых алели кровяные сгустки…

И только мужество, одно, пожалуй, в эти дни не оставило Кошелеву. Невзирая на слабость, кашель и жар, Лиза держалась с мужем и со всеми окружающими так, точно ничего особенного с ней не происходит. Она не стенала, не жаловалась на судьбу, хотя, похоже, догадывалась о тяжести своего недуга. А в минуты, когда ей становилось лучше, порывалась встать с постели, заняться домом, порядок и уют в котором все эти годы держались на ее стараниях.

Как тут не вспомнить Бальтазара Грасиана, написавшего, что немощь духа вреднее немощи телесной! Правда, надо сказать, что со дня болезни Елизаветы Яковлевны генерал ни разу не заглядывал в свой любимый «Карманный оракул». И, может быть, зря. Ведь стоило лишь распахнуть его, и тут же прочитал бы Павел Иванович, что порой лучшее лекарство от беды – забыть о ней! Но разве вспомнишь об этом лекарстве сам, когда тебя настигают беды? И еще один мудрый совет Бальтазара пригодился бы сегодня губернатору. Вот ведь как, обгоняя время, написал благоразумный испанец: «На небесах – все радость, в аду – все горе, а в нашем же мире, что посредине, – и то и другое; мы живем меж двух крайностей, причастные обеим. Судьба превратна: не может быть сплошь счастье либо сплошь несчастье». И опять – в самую тютельку!

Нынче принесли губернатору пакет, пришедший из Санкт-Петербурга. А там окромя газет, повествующих о нашествии узурпатора, о простонародных листках графа Ростопчина, об отказе даже в светских салонах говорить по-французски и нюхать французский табак, об объявлении войны всему иноземному, вплоть до знаменитого лафита и бордо, нашел генерал Кошелев и высочайший рескрипт, коим дозволялось ему самому, взяв с собою опытного порученца, отправиться в действующую армию, дабы принять участие в спасении отечества от супостата. Камчатский губернатор вот уже несколько лет забрасывал канцелярию государя императора и военное министерство, которое возглавлял один из его бывших сослуживцев генерал Барклай де Толли, рапортами с просьбой призвать вновь в военную службу. Прошения оставались без ответа, и вот теперь, когда он уже и надеяться перестал, вдруг долгожданное решение государя! Значит, потребовался России боевой опыт генерала, значит, еще повоюем под славным российским штандартом!..

Только вот как к этому отнесется Елизавета Яковлевна? Конечно, пока ни о каком отъезде речи и быть не может… И все же получение рескрипта – это единственное светлое пятно в череде последних невеселых недель!

Что скрывать, монаршее соизволение прибавило духу генералу. Он даже отстукал по столу костяшками ритм походного марша и решил вызвать капитана Федотова, чтобы сообщить и ему добрую весть. Генерал давно обещал старому служаке – строевому офицеру, тяготившемуся возложенными на него вот уже несколько лет обязанностями полицмейстера, – что в случае положительного решения по своему рапорту непременно возьмет его с собой в действующую армию.

Генерал не забыл о своем обещании, тем паче в скором времени ожидалось прибытие в Нижне-Камчатск нового полицмейстера, а капитан спал и видел себя снова впереди армейского каре и твердил губернатору, что у него на Буонапарте имеется зуб еще с италийского похода.

…Федотов по вызову генерала явился без задержки. Отрапортовал, краснолицый и подтянутый, излучающий неутомимую энергию. «Рано старую гвардию в запас списывать!»

– Ну что, старина, – не по-уставному обратился Павел Иванович к подчиненному, – вот мы и дождались своего часа! Едем на войну!