Крест командора - Кердан Александр Борисович. Страница 71

Когда наступило следующее утро и туман разошелся, океан оказался пуст, словно и не было вовсе второго пакетбота.

Ещё три дня, как было условлено, меняя галсы, кружили по океану. Ложились в дрейф, прислушивались – не бабахнет ли пушка, оглядывали горизонт с салинга – не мелькнет ли парус «Святого апостола Павла»…

Всё без толку: пакетботы окончательно потеряли друг друга.

На баке, укрывшись от ветра за канатными бухтами, матросы, свободные от вахты, травили байки. Шедший на поварню с грязной посудой из капитанской каюты Овцын увидел компанию, как только миновал фок-мачту. Одного из морских служителей – Никиту Шумагина, уроженца Олонецкой губернии, он хорошо знал по совместной дороге от Тобольска до Охотска. По Камчатке уже были ему знакомы канонир Михайла Чечуев и матрос второй статьи Тимофей Анчугов. Только совсем молодой, простоватый служилый, которого Шумагин называл Лукой, был Овцыну неизвестен.

Закоперщиком разговора, по всей видимости, выступал коренастый и острый на язык Шумагин.

– У баб наших поморских, – вещал он, – большей заботы нету, чтобы попутного ветра рыбарям пожелать. Оне, бабы, много разных хитростей придумали, чтобы нужное поветрие было. То, значит, на берег отправляются котлы для варки харчей мыть, то поленом во флюгер стучат, суженых с моря домой зазывают. А самые старательные ещё и всех плешивых в родне припоминают. Ха-ха-ха!

– К чему, Никита, плешивых поминать-то? – недоверчиво хмыкнул Чечуев.

– Это для того деется, чтобы ветер с моря дул!

– А ежели с моря не дует, то как? – очумело вытаращился Лука, всё сказанное принимавший на веру.

– Тады берут таракана, садят на щеку, а после опускают в воду и говорят: «Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!»

– И помогает, дядь?

– А то как! Знамо дело, помогает…

– Брешешь! – усомнился Анчугов.

– Точно, заливаешь Никита! – поддержал Чечуев.

– Эх, други, ежели бы мне такой парняга, как Лука, не поверил, так я понимаю: глупой он, ничаво не смыслит… А вы-то моряки бывалые! – снисходительно проговорил Шумагин.

– А чо, дядь, я смыслить должон? – поскреб затылок Лука.

– Ну, к примеру, как море-окиян называется, коим мы идем?

– Восточное море. Надысь господа сказывали…

– Господа тебе скажуть! – Шумагин бросил быстрый взгляд на Овцына, хитро подмигнул ему и продолжал: – Ты, малой, меня слушай. Окиян-море – всем морям мати, окинуло море весь белый свет, обошло то море вкруг всей земли. А зовётся оное Хвалынским. Из-за того моря-окияна солнце кажный день на карете выезжает. А под морем тем стоит медный дом, в коем закован Змей Огненный, а под Змеем хранится семипудовый ключ от тайного терема, где спрятаны доспехи богатырские… Ежели птицу Ворона поймать да послать на море Хвалынское, то она заклюет Змея Огненного и ключ заветный достанет, а кому доспехи богатырские принесет, того ни стрела, ни пуля, ни сабля булатная умертвить не смогут…

Овцын не утерпел, сказал, обращаясь к Шумагину:

– Это ты, брат Никита, сказки рассказываешь… Океан сей и впрямь кличут Восточным, а еще Великим. Так его мореплаватель Магеллан назвал. А море Хвалынское, даже в сказках, вовсе не тут расположено…

Шумагин, недовольный его вмешательством, возразил:

– Это по-вашему, по-барскому рассуждению, Дмитрей Леонтьич, не тут, а по-нашему, по-матрозскому, так ему другого места и нет вовсе… Ежели бы господа офицера наши у старых поморов поучились кочи по морю-окияну водить, то мы теперь из стороны в сторону не шатались бы, аки телок, попивший молочка у бешеной коровки…

Со шканцев подал голос боцман Нилс Янсен, строго следивший за порядком в своих владеньях, коими на корабле всегда почитался бак:

– Не сидеть, бездельники! Не болтать! Свой работа делать!

– Мы ж не на вахте! – огрызнулся Шумагин и уже тише, себе под нос, добавил: – Ишь разгавкался, пес!

Янсен слов не услышал, но интонацию уловил. Широко ставя короткие ноги, он подошёл к Шумагину и замахнулся на него палкой, с которой не расставался. Шумагин вскочил, сжал кулаки. Но боцман не ударил, только погрозил:

– Не спорить с начальник! Пльётка захотел! Когда не на вахта стоять, матрос иди на свой шконка! Пошёль, пошёль!

Он воззрился на Овцына, на тарелки в его руках. По лицу боцмана Овцын догадался: «Янсен думает, как поступить со мной… Я ведь из бывших…»

– И вы, матрос первой статьи, не стоять на палуба! Иди, куда шёль! – уже не так строго приказал Янсен. – Каждый делать свой работа!

Овцын вместе с остальными спустился в трюм. Ударил в нос тяжёлый дух – смесь запахов скученных человеческих тел, табака, плесени, тухлой воды.

В выгороженном переборками кубрике было тесно: кто чинил порванную робу, кто спал, что-то бормоча во сне. В углу тренькала балалайка, выводя незамысловатую мелодию, такую знакомую, что комок к горлу подкатывался.

Матросы тут же присоединились к товарищам, игравшим в «дурака» – новую игру, придуманную наподобие барских игр, где проигравший исполняет желание победителя. Карты у компании были самодельные, рисованные подконстапелем Расилиусом – большим затейником и мастером к рисованию.

Овцын, стараясь не задеть качающиеся шконки со спящими, двинулся к поварне.

Она располагалась здесь же, в трюме, но ближе к носовой части пакетбота. Это была печь с большим вмазанным в нее котлом. Топилась печь один раз в сутки, за это время матросы и денщики офицеров должны были успеть приготовить пищу для себя и своих начальников. После еды остатками теплой воды мыли посуду.

Поварня встретила Овцына стойким запахом варёного гороха и солонины. Это варево во время плаванья заменило надоевшую полбу из муки и юколы, которой кормились последние полгода на берегу. Здесь уже толкались денщики Вакселя и Эзельберга, ссорясь, кому первому мыть посуду.

Овцын терпеливо дождался своей очереди, помыл тарелки и стакан, насухо протер полотенцем, сложил всё в капитанский рундук, запер его на замок и вернулся в кубрик. Он с трудом нашёл свободную шконку, улёгся, не разуваясь, и незряче уставился в низкий потолок.

Всё так же тренькала балалайка, гоготали играющие в карты. Хрипло дышал и вскрикивал во сне сосед справа. Овцын постарался отрешиться от этих звуков. Стал прислушался к тому, что происходило снаружи.

Океан размеренно бил в обшивку морскими валами, качал пакетбот в своих могучих ладонях. Овцын слушал шум волн, скрип переборок, а думал о своём. Незавидно его нынешнее положение – положение разжалованного: от тех отбился, к этим не пристал. Хотя и спит с матросами в одном кубрике и ест из одного котла, а всё равно для них – чужой, барин.

Правда, никто ему обидных слов не говорит, но и душу не распахивает. А ведь Овцын, будучи офицером, никогда никого из нижних чинов не обидел. Кулакам в отличие от тех же Шпанберга и Вакселя воли не давал. Однако его принадлежность к господам здесь не забыли…

С другой стороны, и офицеры на пакетботе уже не смотрят на него, как на равного. Особенно демонстрирует это лейтенант Ваксель. Он всегда ревниво относился к успехам Овцына, завидовал покровительству, которое оказывал ему капитан-командор. Теперь всеми силами старается подчеркнуть свою власть. Покрикивает на бывшего лейтенанта, посылает делать самую черную работу. Однажды попытался наложить на него взыскание за какую-то пустяковую провинность, но вовремя был остановлен Берингом.

Командор продолжает относиться к Овцыну с сочувствием. Назначил его своим вестовым и всеми силами пытается оградить от неприятностей, подчеркивая, что помнит заслуги, ценит опыт. Он даже приглашает Овцына на консилиумы, где приводит в пример его хождения по Северному морю. «Уж лучше мне выполнять самую грязную работу, – думал Овцын, – чем быть на подобных советах, видеть пренебрежительные взгляды Вакселя и Эзельберга, наблюдать их бестолковые споры… Словом, нынче я, как та ворона, что залетела в хоромы: и почёту мало, и полёту нет!»

Одно утешало, что он – на корабле, что сбывается главная мечта – попасть в Америку. Интересно устроена жизнь. Вот не случись разжалованья, разве бы оказался он на Камчатке, попал бы в экипаж «Святого Петра»? Конечно, нет! Значит, верна и другая пословица: не бывает худа без добра…